Владимир Высоцкий - [58]

Гроб Господень не здесь – он лежит, где лежал,

И креста на вас нет, крестоносцы.

Но, хотя миновало немало веков,

Видно, не убывало у вас дураков!

Вас прогонят, пленят, ну а если убьют —

Неуютным, солдат, будет вечный приют.

<Будет в школах пять лет недобор, старина, —

Ты отсутствовал долго, прибавил смертей,

А твоя, в те года молодая, жена

Не рожала детей.>

Зря колосья и травы вы топчете тут,

Скоро кто-то из вас станет чахлым кустом,

Ваши сбитые наспех кресты прорастут

И настанет покой, только слишком потом.

Вы ушли от друзей, от семей, от невест —

Не за пищей птенцам желторотым.

И не нужен железный оплавленный крест

Будет будущим вашим сиротам.

Возвращайся назад, чей-то сын и отец!

Убиенный солдат – это только мертвец.

Если выживешь – тысячам свежих могил

Как потом объяснишь, для чего приходил?

<Будет в школах пять лет недобор, старина, —

Ты отсутствовал долго, прибавил смертей,

А твоя, в те года молодая, жена

Не рожала детей.>

1976

* * *

...Когда я о́б стену разбил лицо и члены

И все, что только было можно, произнес,

Вдруг – сзади тихое шептанье раздалось:

«Я умоляю вас, пока не трожьте вены.

При ваших нервах и при вашей худобе

Не лучше ль – чаю? Или – огненный напиток...

Чем учинять членовредительство себе —

Оставьте что-нибудь нетронутым для пыток».

Он сказал мне: «Приляг,

Успокойся, не плачь!»

Он сказал: «Я не врач —

Я твой верный палач.

Уж не за полночь – за три, —

Давай отдохнем:

Нам ведь все-таки завтра

Работать вдвоем...»

Чем черт не шутит – может, правда выпить чаю,

Раз дело приняло подобный оборот?

«Но только, знаете, весь ваш палачий род

Я, как вы можете представить, презираю!»

Он попросил: «Не трожьте грязное белье,

Я сам к палачеству пристрастья не питаю.

Но вы войдите в положение мое:

Я здесь на службе состою, я здесь пытаю.

Молчаливо, прости,

Счет веду головам.

Ваш удел – не ахти,

Но завидую вам.

Право, я не шучу —

Я смотрю делово:

Говори – что хочу,

Обзывай хоть кого...»

Он был обсыпан белой перхотью, как содой,

Он говорил, сморкаясь в старое пальто:

«Приговоренный обладает как никто

Свободой слова – то есть подлинной свободой».

И я избавился от острой неприязни

И посочувствовал дурной его судьбе.

Спросил он: «Как ведете вы себя на казни?»

И я ответил: «Вероятно, так себе...

Ах, прощенья прошу, —

Важно знать палачу,

Что когда я вишу —

Я ногами сучу.

Кстати, надо б сперва,

Чтоб у плахи мели, —

Чтоб, упавши, глава

Не валялась в пыли».

Чай закипел, положен сахар по две ложки.

«Спасибо...» – «Что вы! Не извольте возражать

Вам скрутят ноги, чтоб сученья избежать.

А грязи нет – у нас ковровые дорожки».

«Ах, да неужто ли подобное возможно!»

От умиленья я всплакнул и лег ничком, —

Потрогав шею мне легко и осторожно,

Он одобрительно поцокал языком.

Он шепнул: «Ни гугу!

Здесь кругом – стукачи.

Чем смогу – помогу,

Только ты не молчи.

Стану ноги пилить —

Можешь ересь болтать, —

Чтобы казнь отдалить,

Буду дальше пытать».

Не ночь пред казнью – а души отдохновенье, —

А я уже дождаться утра не могу.

Когда он станет жечь меня и гнуть в дугу,

Я крикну весело: «Остановись, мгновенье!»

И можно музыку заказывать при этом —

Чтоб стоны с воплями остались на губах, —

Я, признаю́сь, питаю слабость к менуэтам.

Но есть в коллекции у них и Оффенбах.

«Будет больно – поплачь,

Если невмоготу», —

Намекнул мне палач.

«Хорошо, я учту».

Подбодрил меня он,

Правда, сам загрустил:

«Помнят тех, кто казнен,

А не тех, кто казнил».

Развлек меня про гильотину анекдотом,

Назвав ее карикатурой на топор.

«Как много миру дал голов французский двор!» —

И посочувствовал убитым гугенотам.

Жалел о том, что кол в России упразднен,

Был оживлен и сыпал датами привычно.

Он знал доподлинно – кто, где и как казнен,

И горевал о тех, над кем работал лично.

«Раньше, – он говорил, —

Я дровишки рубил, —

Я и стриг, я и брил,

И с ружьишком ходил,

Тратил пыл в пустоту

И губил свой талант, —

А на этом посту —

Повернулось на лад».

Некстати вспомнил дату смерти Пугачева,

Рубил – должно быть, для наглядности – рукой;

А в то же время знать не знал, кто он такой,

Невелико образованье палачово.

Парок над чаем тонкой змейкой извивался.

Он дул на воду, грея руки о стекло, —

Об инквизиции с почтеньем отозвался

И об опричниках – особенно тепло.

Мы гоняли чаи, —

Вдруг палач зарыдал:

Дескать, жертвы мои —

Все идут на скандал.

«Ах вы тяжкие дни,

Палачова стерня!

Ну за что же они

Ненавидят меня!»

Он мне поведал назначенье инструментов, —

Всё так нестрашно, и палач – как добрый врач.

«Но на работе до поры все это прячь,

Чтоб понапрасну не нервировать клиентов.

Бывает, только его в чувство приведешь,

Водой окатишь и поставишь Оффенбаха —

А он примерится, когда ты подойдешь,

Возьмет и плюнет, – и испорчена рубаха!»

Накричали речей

Мы за клан палачей,

Мы за всех палачей

Пили чай – чай ничей.

Я совсем обалдел,

Чуть не лопнул крича —

Я орал: «Кто посмел

Обижать палача!..»

...Смежила веки мне предсмертная усталость,

Уже светало – наше время истекло.

Но мне хотя бы перед смертью повезло:

Такую ночь провел – не каждому досталось!

Он пожелал мне доброй ночи на прощанье,

Согнал назойливую муху мне с плеча...

Как жаль – недолго мне хранить воспоминанье

И образ доброго, чудного палача!

1977

* * *

Упрямо я стремлюсь ко дну —

Дыханье рвется, давит уши...