Владимир Шаров: По ту сторону истории - [216]

Ну, вот, извини, если получилось слишком длинно.

Твой Володя

27 марта 2018

Перевод с болгарского Антонины Тверицкой

«ОТКАЗ ОТ ДЕТЕЙ – РАСТЯНУТОЕ САМОУБИЙСТВО» БЕСЕДА С ВЛАДИМИРОМ ШАРОВЫМ

Георги Борисов

– Начнем с того, что ты неизвестен болгарским читателям, что впервые появляешься перед ними. Из публикуемого романа («Будьте как дети») они до какой-то степени поймут, кто ты, – но может, и не поймут. Расскажи немного, пожалуйста, о себе, откуда ты, кто твои родители – я знаю, например, что твой отец писатель…

– Семья была писательская, хотя нетипично писательская. Отец писал сказки, замечательные сказки, был в свое время очень популярным сказочником, писал и философскую фантастику.

– Как его звали?

– Александр Шаров. Книжки не доходили до прилавков в магазинах, продавались из-под полы, и он очень гордился, что на черном рынке они стоили в десять-пятнадцать раз дороже, чем реально в магазине. Он был таким легко, совсем по-детски фантазирующим человеком, на редкость остроумным, хотя и грустным. Дом был довольно странным.

Мама физик по образованию, закончила физфак Московского университета вместе со всеми нашими физиками, которые делали бомбы и прочее. Потом о них писала популярные книжки, которые издавались и переводились. Дом, повторяю, был не слишком похож на другие, в доме много пили; по сути, немало лет он был странноприимным. Появилась квартира в 1957 году, как раз когда друзья отца возвращались из лагерей. В общем, стол не убирался, ночевали в комнате по шесть, по семь человек. Среди этих людей я и произрастал, что-то начинал понимать. Я был ребенком-террористом, и меня невозможно было загнать в постель. До двух ночи я был вместе со всеми, сидел, разговаривал, считая друзей отца своими друзьями. Некоторые из них провели по пятнадцать и по двадцать лет в лагерях. Это было моим образованием, и воспитанием, и формированием, и чем хочешь. В людях, прошедших через самые страшные вещи и выживших, в них сохранилось огромное количество оптимизма, готовности жить и жить дальше – без этого невозможно было вернуться.

– У тебя братья, сестры есть?

– У меня есть братья и сестры от других браков отца и мамы, в этом браке я один.

– Ты был единственным ребенком в семье?

– Да. У отца было от другого брака двое детей и у мамы от первого брака сын.

– Читал много…

– Да, читал беспрерывно.

– Сказки твоего отца, нравятся они тебе? Мне кажется, они «впитались» в тебя – в романе «Будьте как дети» есть тоже какая-то сказочность.

– Я думаю, что «впитался», вошел сам отец, или мы – просто один человек. Во всяком случае, мне всегда казалось, что я пишу книги, которые должен был написать он, просто отец ко всему этому стоял слишком близко. Со временем меняется – и часто очень сильно, резко – взгляд на историю, на людей, на жизнь. Есть такой барьер, после которого один взгляд уходит и появляется другой. Люди, когда кто-то из их близких погибает – бессмысленно, невинно, неоправданно, – продолжают верить, что он жив и вернется. В них много веры, много терпения, его хватает, чтобы ждать нормальную человеческую жизнь своего поколения – 70–75 лет, а потом, когда срок вышел и они смиряются, «хоронят» погибшего, начинается уже другой взгляд на жизнь, более холодный, более исторический, что ли.

– Ты еще ребенком стал писать?

– Нет, куда позднее.

– Когда же? После университета? И кстати, какого?

– Я закончил заочный истфак в Воронеже. После забастовки в другом институте меня никуда не брали, так что и туда я попал случайно. В Воронеже я был дружен с совершенно замечательными людьми. Начнем с того, что меня зазвал на истфак очень крупный античник-этрусколог профессор Немировский, а первые два года кров мне давала Наталья Евгеньевна Штемпель, которой в середине тридцатых годов сосланный в Воронеж Осип Мандельштам посвятил многие из своих лучших стихотворений. Им обоим – и Немировскому, и Наталье Евгеньевне – я буду благодарен до конца своих дней.

– А после университета что ты делал?

– Работал в архивном институте со звучным названием ВНИИДАД. Это была довольно маразматическая контора, вдобавок стукаческая. Оттуда я ушел в аспирантуру. Они хотели от меня избавиться, но по ряду причин [хотели] сделать это интеллигентно. Защитил через четыре года диссертацию по историографии опричнины и Смутного времени. XVI – начало XVII века – один из самых больных периодов русской истории. Центральной фигурой моей работы был чрезвычайно интересный историк Сергей Федорович Платонов. Уже в советское время он был арестован по так называемому Архивному делу и погиб в тюрьме. Занимался я и другими сюжетами. Потом постепенно все это отошло на второй план. У меня напечатали сказки, в «Новом мире» были опубликованы стихи.

– И ты, значит, писал стихи?

– Писал, хотя не очень много.

– Можно сказать, что то, что ты пишешь сейчас, – продолжение сказок?

– Отчасти, наверное, да. С другой стороны, все не так благостно. Сказки, наверное, самое сложное и самое прекрасное, что есть. Одна у меня получилась, а дальше все оборвалось, и со стихами тоже оборвалось. Почти два года я был «в простое», а потом постепенно стал выкарабкиваться.