Вкушая Павлову - [3]

А вот и еще одно очень раннее воспоминание… Яркое, мимолетное. Осенний сад, вокруг него кусты. Наша служанка Паула подстригает их. Я лежу в кресле-качалке. Сад похож на то, что мне рассказывали о Примроуз-Хилл.

Никаких ассоциаций. Ни намека на то, почему мы оказались здесь. Вдруг слышится вой баньши^{6}. Анна оставляет свое вышивание и уходит. Потом возвращается с шаманской маской в руках. Просит, чтобы я пересмотрел мое решение никогда не надевать таких масок; я мотаю головой. Она склоняется ко мне — ее яркие бусы покачиваются — и нежно целует.

Сны, сны… Впрочем, часто такие живые, реальные. Анна — шаманка! Я вручаю маску ей, я предоставляю ей воевать с баньши и разной прочей нечистью.

глава 2

Подобно Лиру, я отказываюсь от своего королевства. В пользу трех своих дочерей. Их зовут Матильда, Софи, Анна. Женщина всегда трехлика. Три Парки, три Фурии. Мать, жена, дочь. Повивальная бабка, любовница, плакальщица.

Я покоюсь в моем подвесном саване в залитом солнцем саду. «Такого великолепного сентября еще не было», — говорит Джонс^{7}. Две осы жужжат над липким стаканом лимонада. Лимонад принесла Марта, вместе с фотоальбомом. Я должен проститься и с живыми, и с мертвыми.

Вот Софи и Анна, еще совсем дети, укутанные-перекутанные, падает снег — они словно увековечены в магическом кристалле. На них одинаковые пальтишки, шапочки с ленточками, толстые черные чулки и теплые ботиночки — сразу видно, что они сестры. Импульсивное, улыбающееся, щедрое лицо Софи бесстрашно обращено к фотоаппарату… и к жизни. Младшая, Анна, тоже улыбается, но как завороженная смотрит куда-то вниз — на пляшущие, падающие снежинки.

Обычно фотографии со временем меняются. А может быть, по прошествии лет они просто проявляются отчетливей. Эта фотография изменилась и почти раскрыла свою тайну в тот год, когда Софи уехала с мужем в Гамбург; и все же искусство фотографа — магическое, как и искусство Леонардо, — не выдало всей тайны. И далеко не все открылось в тот день, когда так невинно зазвонил телефон, и мы узнали, что Софи умерла… но хватит.

Этот ясный смелый взгляд и снежные крупинки — все это время они так недвусмысленно говорили о ее ранней смерти. И фотография до сих пор продолжает меняться; сейчас Софи во многом ближе мне, чем Анна.

Я помню, как щелкнул затвор объектива, Софи рассмеялась, оттолкнула от себя малышку Анну, и они побежали прочь, крича и хихикая, скользя и падая.

Эти бесстрашные глаза! Щедрые, шаловливо изогнутые губки!

За разглядыванием этих двух дочек меня застает моя старшая дочь, Матильда. На ней элегантнейшее голубое платье, а юбка так тесно обтягивает бедра, что из-под нее проступают подвязки — будто надеты поверх. Подобная сексуальная раскованность столь несвойственна Матильде, что я высказываюсь на этот счет. Она объясняет, что идет в «Савой», выпить чаю с приятелем-англичанином. Паули приносит ей в сад стакан лимонада. Ручка в белой перчатке изящно поднимает стакан. Матильда рассказывает, что по дороге сюда видела из такси колонну детей, следовавших на станцию для эвакуации, и еще слышала, будто в лондонском зоопарке уничтожают ядовитых змей — боятся бомбежек. Она говорит, что новости из Польши ужасны, польская кавалерия разгромлена наголову. Говорит что-то еще, но больше ничего не могу вспомнить. Допив лимонад, она встает, наклоняется, легонько целует меня в щеку и уходит. Я рассеянно гляжу ей вслед. В туфлях на высоких каблуках она медленно, грациозно пересекает лужайку и входит в дом.

Не знаю, как истолковать это сновидение. Сновидения уже не так легко поддаются толкованию, как когда-то. Теперь проходит целая вечность, прежде чем забрезжит их смысл. Я толкую этот сон так: Матильда, моя старшенькая, — это старшая из Парок, та самая, что приносит смерть. Смерть старше всего остального на земле. Она приходит в голубом облачении — утешительный райский мираж, — но под обманчивыми одеждами все равно видны ее кости. Когда она сидит, выпрямив спину и потягивая принесенный служанкой напиток, то становится похожей на застывшую в торжественной позе египетскую богиню. Она предупреждает меня, что я выпил свою жизнь почти до самого дна.

А кавалеристы — эти наездники либидо — уничтожены. Польша не имеет почти никакого значения, если не считать того, что я всегда восхищался пламенным польским духом. Колонна детей следует за Крысоловом с дудочкой. Потом это таинственное умерщвление ядовитых змей. Возникает образ бегемота и огненных змиев, угрожающих Царству Божьему в Каббале. Об этом надо еще подумать.

Сексуальная раскованность Матильды. Видимые детали туалета — это не просто внешний каркас. Это все еще — Боже милостивый! — тлеющие угольки прошлых страстей. Старое двуединство секса и смерти.

«Савой». Она собиралась в «Савой»… Непонятно. Хотя… обглоданное королевство, заснеженный клочок земли в Альпах. Да. Спорная граница.

Появляется Анна, шурша по траве босыми ногами, руки засунуты в карманы широкой, колышущейся коричневой юбки. Уютная, некрасивая Анна! Она поправляет подушку. Прошу ее завести мне часы. У меня самого на это больше нет сил. Всю свою сознательную жизнь я каждый день заводил часы. И вот, быть может, они заводятся в последний раз. Мы с Анной обмениваемся нежными взглядами, исполненными боли.