Вкус яда - [13]

Он верил, что если бы хозяин тогда послушал его, не связывался бы с теми, кто стучится в дверь Германии ныне, то можно было бы бросить службу, уехать в Швейцарию и работать так, как все работают.

Ему страшно захотелось увидеть женщину, ту женщину, с которой несколько лет назад он так хорошо проводил время. Прекрасно то, — вздохнул он теперь, — что ее муж тогда уехал, а этот парень уступил ему ее… Какие у нее были бархатные колени и какие зовущие глаза! Тот мальчик сказал неправду, что она смотрела на них как на победителей. Неужели он тогда плохо выглядел? Как он тогда светился! Как изысканно помогла завязать она ему галстук! Ее платье, когда она поднималась на цыпочки, морщилось, и нога задевала его ноги. Она трепетно прижалась к ним тогда. К нему никто так не прижимался. И он ожил, как старый граммофон. Он заиграл басом вначале, а потом закукарекал молодым петушком, и он старался… И она это оценила. И она удивлялась, что у него, такого сильного и очень настойчивого, нет женщины… Это же несправедливо!

И сейчас он думал, еще не выветрившись от хмеля, что несправедливо поступил их вождь. Он жалок, потому что лишил людей хорошей теплой жизни. Все они, окружавшие его теперь, имели прямой доступ к лучшим образцам этой жизни. Он запер их теперь в эти нужники, и слава Богу, если у человека нормально работает печень. Не то можно свихнуться от постоянного запаха фекалий, каких-то еще запахов — то ли гнилья, то ли разлагающихся трупов. Может, где-то здесь и бьют тех, кого привозят с фронта и наскоро судят. Видимо, они достойны, чтобы их тут же прикончили. Но плохо, однако, что их не закапывают, и они смердят. Он как врач знает, что долго так продержаться не может. Начнется какая-нибудь эпидемия. И все. И каюк. Каюк этой старательно играющей Еве… Любовь! Любовь! Разыгрывай! Каюк этим крысам, все-таки не бегущим еще с корабля, а на что-то надеющимся. Каюк и ему… Надо защищаться!

После обеда, примерно в четыре часа, его позвали в канцелярию. Жалкие ублюдки Брандт и Гизинг, уже без погон, пытались просить у него прощения. Он ответил им непочтением. Он сказал:

— Я же вам обещал… А где те, трое?

Оказывается, Брандт и Гизинг из-за них и лишились погон. Они не захотели назвать их имен. И он, Морель, не настаивал. Он лишь, когда увели Карла Брандта и Эрвина Гизинга, предложил в канцелярии свою командировку в Швейцарию — посмотреть на качество продукции, выпускаемой специально для единственного человека. Это его была еще утренняя задумка, перед тем, как он осушил бутылку, она не давала ему покоя. Но он понимал, что лезть с ней рано. Он выбрал удачный момент. И в канцелярии согласились с ним: действительно, почему бы и не поехать?

Морель выписал документы на какого-то совсем другого человека. На время он вовсе и не врач фюрера, больного стареющего человека. Он какой-то Ганс Мюллер, владелец каких-то акций, какого-то недвижимого и движимого имущества. Он подумал: убежать бы от них, к четвергу не вернуться. Пусть ищут. Правда, он знал, что такое не вернуться. И что такое, если тебя приговорят — поставить к стенке. Они тебя найдут под землей, даже в собственном гробу…

Выехал он поздним вечером. Зима стояла тихая, как там тогда, в Швейцарии. Утомительно было думать о том, что вот такая именно тишина и соблазняла его тогда, когда он говорил с хозяином о ненужности крови. Какой закат, какое кровавое торжество! И этого человеку достаточно. Он уверял хозяина, что не стоит идти в Россию. Не надежен пятый или четвертый путь. Польша, Чехословакия, Франция… Многое-многое другое… Тоска обвила его душу. Не будет он счастлив даже с этим документом. Все в Швейцарии знают, кто он. Он личный врач страшного человека. Да, он потом, когда-то скажет: «Но я спас человечество от него. Мои таблетки и инъекции последовательно, с точностью до миллиметров, разрушали его организм. Это благодаря мне многие его приказы — дерьмо, я устранял его связи с реальностью. Да, я жадный, очень жадный и жалкий… Я соблазнился на деньги, и я все-таки кончил убийцу. Он бы добрался и до меня. Я это знаю…»

Он боялся спать. Не хотел спать. Но монотонность вагонного перестука постепенно закрывала ему глаза. Неуклюже прислонившись к боковой стенке купе он вскоре уснул.

В другую сторону везли докторов Карла Брандта и Эрвина Гизинга. Погоны им вернули. Они предали тех троих. Это оказались старшие офицеры. И им потом вернули погоны. Они руководствовались показаниями… Евы Браун и фрау Франциски Браун.

В документах, самовольно подготовленных, стояло такое заявление Евы Браун:

«Я не верю Морелю. Он такой циник. Он проводит эксперименты над всеми нами, как будто мы подопытные кролики…»

Фрау Франциска Браун заявила этим добровольным мстителям: «Все ненавидят Мореля. Все хотят от него избавиться. Но не знают как. Всякий раз это дерьмо выплывает из грозных событий…»

Брандт и Гизинг ехали в солдатских вагонах на фронт. Кто из них первым решил отличиться перед третьим рейхом? Гизинг? Или Брандт? Теперь они препирались, обвиняя друг друга.

— Это вы, Эрвин, надоумили меня… И я поддался вашему уговору. У вас никого нет, Эрвин. Вам было все равно. А у меня старая мать, у меня жена, которая только три месяца тому назад родила…