Вкус терна на рассвете - [9]

Автобус взревел, со скрипом закрылись створки дверец и пассажиры качнулись на своих местах, — машина неожиданно резко дернулась с места. Бородатый человек тоже покачнулся, как и все, и испытал удовлетворение, что наконец поехали, хотя спешить ему было, собственно, некуда. Прищурив глаза, он осторожно разглядывал людей вокруг себя. Старуха оторвала красными пальцами корку хлеба и стала жевать, крошки обсыпали ее шаль на груди, глаза старухи неподвижно уставились куда-то, а все жующее лицо ее двигалось. В проход набилось много людей, там стояли чьи-то детские санки, груженные вещами, сумки, мешки, и народ молча и терпеливо теснился среди всего этого.

За окном проплывала окраина городка, корявые голые сады, одноусадебные тихие домики. Автобус обогнал колонну солдат с красными флажками сзади и спереди. Обогнал каких-то людей, идущих небольшой толпой по краю дороги. Дети катались с горки на санках и лыжах. Женщина стояла на крыльце — в полушубке, с голыми ногами, торчащими из валенок…

«Что ж, я хотел жить так же, как и они, — подумал он, закрыв глаза. — Есть, пить. Иметь все, что надо в жизни». В которой все зависело от денег. А добывал их каждый по-своему. Можно и так, как тот рабочий, глотая цементную пыль. А можно и по-другому. Но при любом способе человек отдает ради этих бумажек не что иное, как кусочек своей жизни. И задача была в том, чтобы за каждый такой кусочек получить побольше. Вот истина. Он всегда ненавидел тех, которым ни за что перепадало много, и презирал тех, которые получали жалкие крохи за тот же обменный товар. Собрать все деньги, которые имел человек за всю жизнь, и поделить эту сумму на срок его жизни — вот и будет подлинная стоимость человека. «А вы все, которые болтаете всякий вздор, да подите вы к черту, — устало думал он. — К черту».

На остановке в переднюю дверь влезла ватага мальчишек с клюшками, коньками через плечо. Все они были мокрые, в снегу, с румяными свежими лицами. Кондукторша крикнула им со своего места, чтобы они брали билеты. Но, отводя веселые глаза в сторону, мальчишки не отзывались и не платили. И тогда кондукторша махнула на них рукою и отвернулась. Проехав остановки две-три, мальчишки выскочили из автобуса, и кто-то из них весело пропищал: «За безбилетный проезд штраф один рубль!» (Так было отпечатано под трафарет на передней стене салона.) Ребятня звонко расхохоталась, с тем и осталась сзади, когда автобус двинулся далее. Не вылез со всеми только один, с тонкой шеей, белевшей между шапкой и воротником куртки. Как только машина тронулась, мальчик обернулся и кого-то попросил передать назад кондукторше деньги за проезд. «Вот чертенок! — почти с восхищением подумал бородач. — Знает ведь, что одному не сойдет то, что может сойти в компании. Реалист, видать».

Между тем одна за другой шли знакомые остановки. И вскоре он поднялся, пролез мимо старухи с сумками: следующая остановка была его. Он пробрался к выходу и, держась за блестящую трубку поручней, посмотрел на тех, которые поедут дальше без него. Они, наверное, схватили бы его или попытались бы это сделать, узнай, кто он таков. Обложили бы, как волка. Всей оравой на одного. Это они могут… Он смотрел на них — и вдруг почувствовал огромную, непомерную усталость. Такую усталость, что, если бы и на самом деле встали с мест и пошли на него, чтобы схватить, он бы и пальцем не пошевельнул. И даже, возможно, лег бы на грязный, мокрый пол автобуса и закрыл глаза…

Остановка была все там же — у старой церкви с ободранными решетчатыми куполами. И называлась остановка, как и раньше: Красная. Церковь знакома давно — еще с незапамятных дней детства. Она заглянул в щель между старыми досками, которыми заколотили окно притвора. Внутри в полутьме громоздились ящики, в которых тускло блестели пыльные бутылки. Видать, устроили склад стеклопосуды. Он обогнул угол церкви и оказался на паперти. Вход в церковь тоже был забит досками, внизу прорезана маленькая дверь, на которой висел замок. Над дверью реклама Госстраха: обеспечивает выплату при дорожных катастрофах и при угоне автомашин у владельцев. Взглянув на высокую стройную колокольню, он вспомнил, как взбирался когда-то по расшатанной лестнице, распугивая голубей, и смотрел оттуда на крыши, поднимавшиеся среди темной зелени садов, на розовый отсвет заката, в котором тонула дальняя окраина городка.

И вдруг отголосок чего-то несвершенного и навеки утраченного коснулся его души, и он неожиданно для себя заплакал. Слезы хлынули из глаз, он утирал их руками, воровато оглядываясь при этом — не заметил ли кто. Но улица, видимая ему с высоты паперти, была пуста. И он вскоре медленно шел по ней.

Свернув в проулок, он задами пробрался мимо огородных участков и по глубокому снегу, оставляя за собою неизбежные страшные следы, подошел к своему саду. Забор вокруг него был все тот же, и, подойдя к углу, он нашел знакомую доску и потянул ее на себя. Доска, свободно висевшая на гвозде, легко отстала, он сдвинул ее в сторону, пролез в дыру и протащил за собою портфель. Проваливаясь в сугробе, пошел через сад. Яблони были все те же, за много лет отсутствия ничуть, казалось, не изменились, только штамбы их были обернуты тряпками, а поверх них еще и целлофаном. Он узнал старательную руку отца.