Вкус терна на рассвете - [43]

— Гляди, что творится, Федя.

— Ничего, — отмахнулся я, — и так хорошо.

— Ты не знаешь, — сказал тогда Эрик, — не видишь, потому что у тебя обыкновенные глаза. А если бы были, как у меня, ты не мог бы на пыль смотреть просто так…

— А какие же у тебя глаза? — спросил я.

— У меня двести процентов зрения, вот какие, — ответил Эрик. — Я даже на особом учете состою. Таких не очень много, Федя. (Он меня звал «Федя», так же как и всех остальных мужчин бригады, — такая была у него высокомерная манера.)

И далее он рассказывал, как сложно ему жить на свете, имея столь сверхзоркие глаза. Он видит все поры на чужих лицах и кто умыт, кто неумыт. Он видит пыль на ворсинках одежды, на шерсти кошек и собак. Видит жирную грязь на посуде, ложках и вилках, поэтому не может есть в столовой. Он видит фальшивую белизну напудренных женских лиц и потому не может танцевать с девушками, дружить с ними. На что вокруг себя ни обратит взор, всюду он видит пыль, прах. На лестничных перилах. На цементных швах в кирпичной стене. На руках у продавцов в магазине. На сверкающих боках автомобилей. В обыкновенном воздухе, который объемлет нас и которым приходится дышать. Даже иногда внутри запаянных электрических лампочек и медицинских термометров видит он пыль. Я был совершенно поражен. Со жгучей тревогой я подумал, как же непросто быть молодым, сильным, неглупым, гордым человеком и иметь столь беспощадное зрение. Какие можно строить надежды, если всюду вокруг себя видишь следы тихой и непрестанной эрозии жизни. Какое же несчастье быть жертвой подобного зрительного феномена!

— Но как же ты можешь есть обыкновенную пищу? — спросил я. — Например, магазинный хлеб?

— Я ем только то, что мамаша приготовит, — ответил он.

— А у нее-то все без пыли выходит?

— Будь спокоен, Федя, — уверил он меня. — Мамаша знает, что делает. Я ее приучил. Из-за этого зрения я и школу не смог закончить.

— Как так?

— Была химичка одна. Прыщавая, как черт. Злая. Я как-то не выдержал, гаркнул на нее: рожу мыть надо, а не кремом замазывать. Донесла директору. Дальше — больше. В общем, исключили меня. Работать пошел. Где только не пробовал, пока на кран не попал. Здесь, в общем-то, неплохо, Федя. Сиди один, контроллеры крути. Вира да майна…

— А как ты надумал на кран пойти?

— Это мне матушка идею подала.

Сменщик мой ушел, и я остался в одиноком раздумье. Работы пока не было, и решетчатая долгая стрела крана замерла в воздухе, праздно свесив тяжелый грузовой крюк. В небе плыли светлые облака, и, заглядевшись на них, я вдруг был подхвачен внезапным ощущением свободного тихого полета. Стрела моего крана, кабина, где я сидел, и сам я — мы плавно и головокружительно летели куда-то. И был в этом полете миг ошеломляющего счастья, и красоты, и мгновенной догадки о чудесном устройстве мира.

Но, усилием воли остановив это призрачное парение, я вновь вернулся к раздумьям над тем, что сообщил мне сменщик. Я все же не мог окончательно решить для себя: благо то или несчастье — иметь столь острое зрение. Ведь если даже воздух, которым дышишь, и хлеб, который ешь, вызывают сомнение, то как быть…

И тогда я еще раз представил неведомую мать этого зеленого юнца. Как-то однажды шла она по мосткам вдоль забора, которым была огорожена строительная площадка. Надо было зайти в магазин, купить то и другое, чтобы накормить сына. Мать всегда знает, львенок у нее растет или безответная овца, и поэтому ей порою очень тревожно… Но вот коснулся ее слуха какой-то необычный звук, вроде гудка автомобиля, который шел по странному направлению — с высоты неба. И, подняв голову, женщина увидела решетчатую руку и высокую башню крана. Он нес на растянутых стропах серую плиту перекрытия… И вдруг, словно встрепенувшись в какой-то неуловимый миг, многотонная стальная махина легко доплыла, полетела по голубому и белому небу — против движения запредельных облаков. И в тот же самый миг пришло в сердце матери радостное решение отправить сына в этот высокий тихий полет.

ЛЮБОВЬ

Павел Иванович Бочкин, пенсионер о ста двадцати рублях, был человек малорослый, с тощим лицом и тихими, боязливо опущенными глазами. Много лет он проработал на Сахалине каменщиком, там и оформил свою высокую пенсию, хотя по возрасту еще не вышел в старички, да и на здоровье не жаловался. Жена его была не Бочкина, а Тарусеева, не пожелала брать его фамилию, и сын ее от первого мужа, Константин, тоже был Тарусеев. Обосновавшись после Сахалина в городе Саратове, они купили трехкомнатную кооперативную квартиру, недалеко от Волги, обставили ее, и Константин вскоре женился.

На меблировку и на всю хозяйственную обзаводку ухлопали остатки сбережения — много ли вещей привезешь с Дальнего Востока, а хотелось, чтобы в доме выглядело все не хуже, чем у людей. Не хватало еще многого: во-первых, серванта, а затем телевизора, не говоря уж о таких мелочах, как ковровые дорожки, торшер и кухонный гарнитур. И с одеждой было серовато: так себе, одна будничная затрапеза, в чем ходили еще в непритязательном сахалинском поселке. Словом, пришлось Павлу Ивановичу срочно подыскивать работу, на которой сохранялась бы пенсия, а жена и пасынок устроились по специальности: она поваром в столовую, а он в автобазу на самосвал. Но Константин спал и видел во сне, что пересел на автобус и получает большую прогрессивку. Молодая жена его, Людочка, вскоре забеременела и вышла в декретный отпуск.