Вкус терна на рассвете - [40]

В один из этих дней Бабуркин вернулся домой и лег на диван. Затылок сразу затяжелел, и по нему что-то с напором пошло вверх. Рыжа принесла свой порванный мяч, потом пластмассовый детский автомат, приглашая хозяина поиграть, но, видя, что тот безучастно лежит, сложив руки на животе и прикрыв глаза, сама прилегла на коврик. Откинув лапой лохмы волос с морды и устроив себе гладко зачесанную назад прическу, она выставила круглые, чуткие глаза с длинными ресницами и нежно уставилась на хозяина.

Когда пришла Елизавета Павловна, Бабуркин лежал с мокрым полотенцем на лбу, заткнув нос окровавленной ватой. Рыжа схватила хозяйку за юбку и, не дав ей переобуться, потащила за собой в комнату к дивану. Присев и царапая когтями по полу, она стала громко скулить.

Елизавета Павловна, отдуваясь и тяжко ступая горячими ногами по прохладному паркету, ходила по комнате, собирала разбросанные собакой мячи, автомат, калоши, старую куклу, складывала в угол, где лежало все Рыжино, и ворчала:

— Ну вот и дождались, как же. Сведут тебя в могилу твои собаки. Их вон сколько по всему Кунцеву носится, а ты за одной вздумал бегать. Да разве сам черт ее найдет теперь, ежели потерялась? Ну, был бы еще здоровый человек, ну ладно. А то ведь мотаешься, куда — на Сходню! Не обедает, нервничает, а потом лежит на диване. Ты что, Степан Егорыч, шутить, что ли, изволишь? Какие-то вы сумасшедшие, ей-богу. И ты, и твой Рувим Борисович. Тоже ведь старый человек, еле ноги таскает, а туда же — ни днем ни ночью покоя не знает. (Рувим Борисович был товарищ Бабуркина по секции охраны животных.) Ну что вы хотите с этими собаками, кошками, спрашивается, что?

— Чтобы жили, Лизуша… ох ты, моя голова, — слабым голосом отозвался Бабуркин. — Окрошечки бы холодной изготовила, мать.

— Ну да, конечно, чтоб животные всякие жили, а человек чтобы из-за них в гроб лег, — сурово произнесла Елизавета Павловна, но суровость эта ничуть не затронула мужа: он уже привык к подобным ее отповедям.

На другое утро ему было нехорошо, и он решил и на самом деле не ездить, отлежаться дома. Да и Рыжули было жалко — уже сколько дней сидит без утренних прогулок. Но вдруг неожиданно зазвонил телефон.

— Дядь Степ, это вы? — спросил детский голосок, часто дыша.

— Я. А это кто?

— Дядь Степ, это я, Жанка.

— А-а. Что тебе, детка?

— Дядь Степ, а где Гай?

— Гай?.. Нету его. Я отдал.

В трубке смолкло, но слышно было, как девочка дышит. Потом она тихо, дрогнувшим голосом произнесла:

— Зачем отдали? Это же моя собака.

— Вот те на, — растерянно ответил Бабуркин.

— А мы дачу купили, дядь Степ. Папа говорит, Гая можно взять на дачу.

— А зимой? На зиму куда его? — заволновался Бабуркин: он почувствовал, что тут что-то может получиться.

— Не знаю, спрошу у него.

— Ну, в крайнем случае можно у соседей оставить или у сторожа, — стал он предполагать. — А дача у вас какая? Сторож есть там?

— Не знаю. Я спрошу, дядь Степ.

— Спроси, детка, а потом еще позвони.

— Ладно. А Гая вы заберете?

И только тут дошло до Бабуркина, как нелеп весь его разговор с девочкой. Собаки, может быть, давно уже в живых нет… И однако он почему-то не стал говорить ей правды, а только сказал:

— Постараюсь, ничего не обещаю, но постараюсь, детка.

И тут же, собравшись, он снова поехал на Сходню.

Гай нашелся через два дня, нашел его сам Бабуркин. В это утро, выйдя из электрички и взойдя на переходной железнодорожный мостик, он увидел на прилегавшей к вокзалу улице компанию игравших ребятишек и возле них поджарую желтую собаку. Ребятишки тащили какой-то картонный ящик за веревку и собирались свернуть в проулок, собака потрусила за ними, и тут Бабуркин громко позвал: «Гай! Гай!» Она остановилась и, знакомо подняв одно ухо, стала оглядываться.

— Гай! Гаюшка! Сюда! — закричал Бабуркин во все горло и стал размахивать над головою свернутой газетой.

Гай увидел его и, отстав от ребятишек, потрусил в сторону вокзала, на бегу продолжая высоко держать голову и стараясь не потерять его из виду. Подбежав к крутой лестнице переходного мостика, он резко взвизгнул и бросился вверх, срываясь лапами на ступеньках, протискиваясь между ног переходивших мостик людей.

— Ах ты пропащая душа! Гаюшка, дурачок мой, где ты шлялся так долго? — тихо бормотал Бабуркин, обхватив ладонями голову замершей собаки, заглядывая ей в глаза.

Люди, проходившие по мосту, с удивлением глазели на пожилого человека, который, присев на корточки перед худой желтой собакой, ощупывал ее дрожащими руками, бормотал что-то под нос, не обращая ни на кого внимания. Собака спокойно стояла перед ним, прижав уши, блаженно сощурив глаза, вывалив мокрый язык и медленно помахивая хвостом.

Гай неузнаваемо исхудал, ребра его туго распирали пыльную жесткую шкуру, брюхо крутой аркой было подтянуто к самому позвонку. На передней лапе появился наплыв опухоли, след зажившего скрытого перелома; до пятки не давал дотронуться — видимо, там был сильный ушиб. На шее вместо старого ошейника с номерком болтался кусок тонкой пеньковой веревки.

— Что с тобой сделали, Гаюшка мой!

Но главное, в чем изменился Гай, это были не худоба его и не раны: в нем появилась какая-то особая сдержанность и неисчезающая сосредоточенная настороженность. Раньше ни минуты не обходилось без упругих прыжков, неожиданных мокрых поцелуев, без гулкого, отрывистого лая — теперь же Гай, казалось, вовсе потерял голос и как-то очень недоверчиво, невесело смотрел в глаза.