Вкус терна на рассвете - [4]

ЗАБЫТАЯ СТАНЦИЯ

В командировках выпадают дни особо тягостные, но не тем, что работы много, а как раз наоборот — ее вовсе нет. Допустим, послали тебя в Баскар реконструировать некую грануляционную башню, ты приехал в этот замечательный городишко, что стоит средь грязевых осенних просторов, и оказалось, что приступать к работе нельзя. Потому что нет какого-то Прохорова, которого послали за трубами, пропал Прохоров, и надо ждать его день, два, неделю… Постепенно от скуки и жуткой командировочной тоски ты приходишь к чудовищной мысли, что пора бросать все к чертовой матери и становиться писателем. Писателю что! — если и чуть брезжит мутным светом поздний октябрь на полях и, как острова в тумане, еле виднеются за изморосью совхозные стога вдали, свищет ветер под карнизом да сыплет дождичек по железной крыше двухэтажной гостиницы — тебе все нипочем. Более того — даже на руку: сама дикая тоска послужит причиной вдохновения, дождешься и ты наконец своей болдинской осени. Тогда и, дабы не последовать примеру толстого соседа по койке, который уже третий день пьет не просыхая (утром и вечером наведается кое-куда — остальное время храпит, словно бензопила, лежа на кровати как есть в свитере, штанах и в наполовину сползших вигоневых носках; возле кровати валяется огромный рыжий портфель с двумя застежками), — тогда и берешь случайную бумагу, автокарандаш в руку и садишься к столу, отвернувшись от всего мира. Чтобы, значит, через часок-другой понять, что писателя из тебя не выйдет никогда и ты рожден в этот мир для прозябанья и, очевидно, однажды все-таки повесишься на собственном галстуке.

Рассказ так и не был написан на оборотной чистой стороне чертежей — лишь строчек десять-пятнадцать явилось из небытия, чтобы кануть в него обратно, да сбоку них изображение чайки… Осталась навек безвестной для мира история Володи Соловьева.

Чтобы справиться с рассказом, нужно было мне прежде всего обладать даром перевоплощения и на какое-то время почувствовать себя совершенно Володей Соловьевым. То есть вообразить себя человеком, которому уже далеко за тридцать, у меня круглое, с добрыми морщинами лицо, глаза с мягким светом — спокойные и внятные. Когда я улыбаюсь, на моих щеках, которые шуршат от щетины, неожиданно появляются мальчишеские ямки. Я крепок, с широкой рабочей костью, не тощ и не жилист, а с гладкими, увесистыми мышцами, — но по внешнему виду моему не всегда угадаешь, что силушка есть.

Первым делом я плотник, потомственный: в моей деревне исстари все были плотниками и работали в отходе, то есть по-современному — ездили в командировку в чужие края. К топору приучен с детства, но могу и по каменному делу, и валенки катать.

А теперь, чтобы приступить к истории, должен я стать Володей Соловьевым — его далекого детства. Я деревенский мальчик лет восьми от роду, у меня круглая стриженая голова. Постриг меня машинкой гитлеровский солдат, постоялец, которого деревенская детвора прозвала Бутербродом. Это был немолодой солдат, коротенький, пухлощекий хлопотун и говорун, сам колол дрова, построил из горбылей сортир. Он иногда появлялся на крыльце, держа кусок хлеба, намазанный свиным жиром, и весело орал, скаля белые мокрые зубы: «Киндер! Бутерброд!» — угощал детей. Возился с ними — приучал их к себе.

Но вот что однажды произошло. Володя осмелился пройти за перегородку, где располагались вражеские солдаты. В тот час никого там не было. Грубые мужские голоса, смех, непонятная речь звучали во дворе. Мальчик знал, где стоит банка с салом, которым мазали немцы хлеб, крадучись, пробрался в тот угол, чтобы по-быстрому запустить палец в мягкий свиной жир. Но кто-то грохнул сапогами в сенях, и тяжелое, несущее в себе угрозу чье-то тело приблизилось к перегородке — уже прогибается половица, на которой я стою, и вновь выпрямляется, подымая меня, а рядом прогибается соседняя хлипкая половица. Уже готова шевельнуться — шевельнулась грязная ситцевая занавеска на двери. Еще мгновенье — и я увижу нечто страшное, дотоле невиданное: темные глаза чужеземного солдата, который с оружием пришел среди ночи, согнал старую бабку с кровати, стал жить в твоем доме, царапать пол гвоздями сапожищ, шумно гоготать в непонятном веселье и с пальца кидать сопли на стену. Чего же мне ждать от него, если вдруг попадусь ему на глаза в ту минуту, когда голодная моя рука еще сжимает кусок хлеба, украденный из его вещмешка? Володя взлетел на подоконник, тукнулся в стекло, как воробей, — родное окно быстро и бесшумно раскрылось. Он спрыгнул, выставив одну ногу вперед, на мягкую землю, в сад, и тотчас припал на четвереньки, пополз вдоль завалинки. Немецкий же солдат, свесив свое большое лицо из окна, посмотрел на него сверху и затем быстро пошел к выходу, подхватив с лавки карабин.

На углу дома стояла для дождевой воды железная бочка. Когда Володя ползком добрался до нее, раздался близкий выстрел, пуля со страшным лязгом ударилась о край бочки и унеслась жужжа. А взрослый широкоплечий человек стоял возле сарая, сжимая карабин в руках, и кричал в гневе: «Я тебе покажу, гром и молния, как заниматься воровством! Мальчишка должен знать, что чужое добро нельзя трогать», — что-нибудь подобное, в общем-то правильное с точки зрения средней человеческой морали. Выйдя из-за угла сарая, стояли и хохотали его товарищи, показывая пальцем на закоченевшего возле бочки мальчишку.