Вкус пепла - [84]

– Родился в Благовещенске, на маминой родине, на Дальнем Востоке. Потом с родителями жил в Иркутске. Во время войны, в пятнадцатом году, переселились в Петроград. Точнее, папу сюда перевели.

– А как оказался в Москве?

Бокий принялся разжигать керосинку.

– Летом прошлого года мама решила переехать в Подмосковье, к папиным родственникам. Точнее, нас выселили из дома, за долги. Папа в тюрьме. Обвинили в измене Родине. Денег не было. Вот домовладелец и… А до родственников так и не добрались. Маму убили в поезде. Ограбление. С нами из Питера, в соседнем купе, ехали два человека, из амнистированных. Они и не скрывали, что сидели. – Саша прокашлялся. Видно было, что ему трудно вспоминать прошлое. – Играли в карты, пили водку. А ночью… Мама носила перстень и цепочку. Вот они на них и позарились. Стала кричать. Они ее… И меня, чтобы не мешал. Потом спрыгнули с поезда. Со всеми нашими вещами.

– Поймали?

– Куда там! Да и кто бы их стал искать? – В голосе юноши прозвучали злость и бессилие.

– Это точно, – заметил Бокий, ставя чайник на решеточку керосинки. – А что отец?

– Умер, – уверенно отозвался молодой человек. – Был бы жив, нашел бы меня.

– Понятно. Чай будешь?

Юноша вместо ответа развязал тесемки вещмешка, извлек из него полбуханки хлеба, небольшой шмат сала и завернутый в платок кусковой сахар.

– Неплохо вас в Москве харчуют. – Бокий сглотнул набежавшую слюну: он вдруг вспомнил, что не ел со вчерашнего вечера.

– Ребята собрали. В дорогу.

Дверь скрипнула, на пороге возникли фигуры Озеровского и Доронина.

– Ого, – первым, стуча каблуками сапог, вошел в кабинет Демьян Федорович, – да у нас тут пир. По какому поводу?

– Знакомьтесь, новый сотрудник. Прибыл из Москвы, вместе с Феликсом Эдмундовичем.

– Дзержинский в Питере? – воскликнул матрос, на что получил утвердительный кивок головы Бокия.

Пока Саша тряс руки коллегам, Глеб Иванович разлил по кружкам кипяток.

– Будете работать вместе. По крайней мере первое время. Мичурин, садись, жуй и слушай. Так сказать, вникай. Что нового?

– Есть кое-что, – Демьян Федорович извлек из голенища сапога финку, принялся аккуратно нарезать продукты. – Аристарх Викентьевич, доложите.

– Кстати, – Бокий хлопнул Мичурина по плечу, – это единственный сыщик среди нас, к кому мы все обращаемся только на «вы». Как говорится, из «бывших», но профессионал высшей пробы.

Александр исподлобья бросил косой взгляд на Озеровского. «Вот он, представитель той власти. Царской и временных. Один из тех, кто мог поймать убийцу мамы. И один из тех, кто этого не сделал. Точнее, кто не захотел этого делать. Кто просто наплевал на то, что убили женщину. Тот следователь, что допрашивал его, тоже был холеный, гладко выбритый, пах дорогим одеколоном, прическа с пробором, волосок к волоску. И почти в таком же сюртуке. Только другого цвета».

Старик, почувствовав на себе взгляд молодого человека, обернулся:

– Простите, что-то не так?

– Нет, показалось. – Саша быстро опустил глаза, спрятал кулаки в карманы брюк. «Сдерживать себя, во что бы то ни стало. Главное – не показывать эмоции». А ведь как хочется отыграться на этом старике. Что с того, что он невиновен в смерти мамы? Что он даже не знал ее. Пусть даже понятия не имел о ее существовании. Но он принадлежал именно к тем, кто в тот день прибыл на маленькую разбитую станцию и, вместо того чтобы сразу приступить к поиску преступников, вот точно так же засели пить чай в кабинете начальника вокзала. Лишь через час, со скучающим видом, сыщики принялись обходить вагоны, вяло расспрашивая пассажиров о том, кто что видел или слышал. А потом, даже не удосужившись поговорить с ним, раненым, окровавленным, посчитав, что особой веры словам мальчишки нет, уехали восвояси. Спустя две недели, когда рана затянулась, юноша сам пришел в полицейский участок, но там ему удосужились сообщить только одно: «… сделано все возможное, однако положительного результата пока нет. Ждите». Ох, как хотелось в тот момент ударить по лоснящейся, самодовольной физиономии следователя. Да так ударить, чтобы рука припечаталась к потной, липкой, розовой щеке, прилипла к ней и отпечатком осталась навечно.

– Обед готов. – Доронин провел лезвием по хлебной корочке.

Бокий бросил взгляд за окно:

– Скорее ужин, – и первым приступил к еде, при этом продолжая разговор с Озеровским. – Выходит, Канегиссер или кто-то из членов его семьи собирался покинуть Питер?

– Получается, так. – Аристарх Викентьевич придвинул к себе кружку с чаем. – Еще у нас, в «Крестах», сидит их кучер Матвей: он отвозил Леонида на Васильевский. Тот именно там проживал в последнее время. Нужно, чтобы этот Матвей показал нам дом.

– Вы, Аристарх Викентьевич, про свою думку расскажите, – с набитым ртом с трудом проговорил Доронин.

– Что за думка? – Бокий с шумом отхлебнул кипяток.

– Вот что мне пришло в голову, Глеб Иванович. – Озеровский поставил кружку на край стола, после чего осторожным движением руки пододвинул ее ближе к центру стола. Саша отметил это движение: точно так же делал папа, когда Саша был маленьким. Боялся, что стакан нечаянно упадет. Аристарх Викентьевич тем временем продолжал: – Леонид Канегиссер – еврей. Моисей Соломонович Урицкий тоже еврей. Еврей убивает еврея. Вам не кажется странным?