Вкус пепла - [81]

– В том-то и дело: ни штабных документов, ни документов комиссии толком не сохранилось. Все уничтожили при Керенском. Так, мелочовка.

– Копайся в мелочовке. Не может человек не иметь следов. Понимаешь, Глеб? Аксиома! Если человек жил, после него что-то да должно остаться. Если не бумаги, то воспоминания сослуживцев, соседей, дворника, булочника… Ищи!

– А если не получится? Если полковник не согласится на сотрудничество?

– В таком случае выбивай миллионы, и к стенке. Но только в том случае, когда действительно поймешь: дальше пути нет.

– А если без стенки? Белый ничего плохого нам не сделал. Даже, наоборот, помог с тем же Канегиссером.

– Уже испытываешь к нему симпатию?

– Ты против?

– Нет, – Дзержинский посмотрел на часы: время не просто бежало, летело, – наоборот, приветствую. Иначе бы не предлагал работать с ним. Но он слишком хорошо проинформирован. И если примет сторону врага…

– Имеешь в виду Андроникова?[32]

– При чем тут Андроников? – Острый взгляд Дзержинского хлестнул по лицу Бокия.

– Прости, показалось. Но тут придраться не к чему, – неожиданно даже для самого себя принялся оправдываться Глеб Иванович. – Он спас тебя от Керенского, прятал в своей квартире. Рисковал жизнью. Все об этом знают.

– За что я и дал ему рекомендацию в Петросовет. Но не более того. В Кронштадтскую ЧК Андроникова устроили Урицкий и Зиновьев, – едва ли не со злостью отозвался первый чекист. – И не нужно мне приписывать то, чего не было. Кстати, Андроников тут ни при чем. Белый… Твой полковник прикоснулся к таким вещам, о которых врагам лучше не знать. Я имею в виду информацию про Колчака. А Андроников… К сожалению, Глеб, люди не меняются. Какими были в младые годы, с тем жизненным запасом и приходят во взрослую жизнь. А подобные Андроникову не меняются вообще, поскольку нет у них причин для изменений. Сытно живут, пользуются всеми благами, какая бы власть ни пришла… Во имя чего меняться? Их устраивает та судьба, которая досталась с молоком матери. Даже до Москвы стали доходить слухи, будто в Питерской ЧК можно купить свободу. Удивлен? Вот и я удивлен, что у тебя под носом творится черт-те что, а вы ни сном ни духом. И вонь, кстати, несет из Кронштадта. Это еще одна причина, по которой я пока что вынужден оставить тебя в Петрограде. Если выяснишь, что за денежными махинациями действительно стоит Побирушка[33], немедленно принимай меры. Вплоть до расстрела. Чтобы другим неповадно было. И еще. Никто, слышишь, Глеб, никто не должен знать о том, чем ты с сегодняшнего дня занимаешься. В том числе и твои сотрудники. Для всех ты продолжаешь выполнять функцию председателя ЧК. И только! Кстати, обратил внимание на мальчишку, что прибыл со мной? – Бокий утвердительно кивнул головой. – Я не случайно его захватил. Из дворян. Отец, офицер, был арестован «временными», умер в тюрьме. Мать год назад убили уголовники – «птенцы Керенского». Мальчишка люто ненавидит ту власть. Но речь, как понимаешь, идет не о ненависти. Он владеет тремя языками. Сообразителен. Воспитан. Опыта, правда, маловато, но именно для этого я его к тебе и привез. Будет твой первый помощник в создании будущего подразделения. Присмотрись к нему. Привлеки, так сказать, к будущей деятельности. Больше того, подружись. Парень толковый, в Москве самостоятельно раскрыл несколько преступлений. Кстати, петербуржец, так что обузой не станет.

– Хорошо, вернемся к полковнику. Предположим, сагитирую беляка. – Бокий тоже спрятал руки в карманы. – Как я смогу организовать переход? Официально уйти ему никак нельзя: сразу навлечет на себя подозрения. Устроить побег?

– Сейчас твоя главная задача – его сагитировать! А как переправить, придумаем. К тому же, если ты его переманишь, думаю, он сам предложит варианты «ухода». Теперь давай студента, хочу с ним лично поговорить. И Варвару вызови. Будет вести протокол.

Бокий прокашлялся в кулак:

– Яковлева отсутствует. К Зиновьеву поехала.

– Даже так?.. В таком случае начну допрос, а ты найди человека, только грамотного.

* * *

Мичурин поставил железный чайник на подоконник, присел на стул. Сколько еще ждать?

Вспомнилось, как час назад ехали по грязному, запущенному военному городу. Саша помнил Петроград другим. С витринами, афишными тумбами. С зазывалами и пролетками. Шлейфами и офицерскими мундирами. С кофейнями, театрами, яркими магазинами и парадами. Теперь ничего не было. Город выглядел опустошенно, мертво. Заколоченные ставни окон нижних этажей и разбитые стекла верхних. Ветер, гоняющий по улицам обрывки бумаги, шелуху от семечек и еще черт-те что, что может поддаваться воздушным порывам. Серость в одежде как у мужчин, так и у женщин, будто весь Питер одевался в одной лавке. И усталость на лицах прохожих, словно на всех питерцев невидимая рука нацепила траурные маски.

Саша откинулся на спинку стула, прикрыл глаза. «Как я раньше любил этот город! – сказал сам себе, скрещивая руки на груди. – И как я его теперь ненавижу! За маму! За папу! За то, что он так безразлично, молча, наблюдал за тем, как уводили папу в тюрьму, откуда тот больше не вышел. И кто уводил? Те, кому папа верно и преданно служил. Те, кто сытно ел и благополучно жил, в то время как другие проливали кровь. А город промолчал. Подленько, гаденько». Точно так же, подленько и гаденько, город молчал, когда их с мамой выгоняли из квартиры. Никто не пожелал встать на защиту больной, одинокой женщины и мальчишки-подростка. Семья «врага Отечества». Как саранча набросились на покинутое жилье, едва он снес вниз последний баул. Если бы их не выгнали, то, может, мама и по сей день была бы жива, не угодила бы под финку бритоголового мокрушника.