Вкус пепла - [38]

— Мне было приказано очистить пристань на Дунае от эсэсовских снайперов! — придя в себя, отчеканил Батлер и, теперь догадываясь о причине вызова, добавил виновато: — Я слышал, наверху было ужасно…

— Это мягко сказано: ужасно… Там был настоящий ад. Если бы вы поверили своим товарищам, каким бы человеком вы ни были, лейтенант Батлер, вы бы не допустили подобного обращения с людьми, горевшими в огне этого ада! — Батлер краснел и бледнел, искренне задетый заслуженными упреками, которые полковник продолжал ему с горечью высказывать, бледнея и краснея вместе с ним, что доказывало, насколько сам он исстрадался из-за необдуманного поведения лейтенанта. — Велико ли геройство — разоружить шестерку полуживых узников лагеря?! Неужели вы не посмотрели им в глаза?

— Было уже поздно, когда я понял, кто они и откуда… Я подумал, что это переодетые немцы… — осмелился хоть как-то смягчить свой проступок Батлер, но голос подвел его, и он не закончил мысли.

В голове у него все пошло кругом, и он не знал, что еще говорить. Ему хотелось только одного — чтобы Скотт как можно скорее наложил взыскание и отпустил его. Ему было куда хуже, чем полковник мог себе представить. Перед глазами маячили лица этих людей. Они смотрели на него с удивлением, словно он вновь потребовал, чтобы они сдали оружие. Он хотел пойти к ним, попросить прощения, сделать что-то умное и доброе, как-то исправить ту проклятую несправедливость, так необдуманно им допущенную. Он был готов вернуть им оружие и решил отправиться вместе с ними в погоню за этими фашистскими извергами, которые из человеческой кожи делали для своего бабья украшения. Напрасно он терзал себя. Чувство собственной вины не ослабевало, как не менялось выражение лиц узников, стоявших перед его внутренним взором. А рядом с ними был полковник Скотт со своими жестокими упреками, усиливавшими горечь. Черт побери. Внезапно он замолчал и бог знает как долго стрелял взглядом в его подбородок, совсем как тогда во Франции из-за той шлюхи. Разве что Батлера теперь не пугало наказание, которое тот ему назначит. Мысль о наказании меньше всего беспокоила его, ему было безразлично, как с ним поступят. Он хотел побыстрее уйти из канцелярии и любой ценой искупить свою вину.

Терпение его наконец лопнуло. Пальцы рук вновь впились в края фуражки и начали теребить их, в то время как губы задрожали, медленно освобождаясь от судороги.

— Господин полковник… — Голос сорвался, а глаза избегали встречи со взглядом Скотта. — Господин… Мне бы хотелось, чтобы вы поверили, что я в самом деле сожалею… Было уже поздно, когда я понял…

— Смотрите мне в глаза, лейтенант, — прервал его Скотт, он резко оттолкнулся от спинки кресла и говорил, не смягчая тона: — Мне известно, когда и как вы поняли! Мне сообщили, что эти несчастные вынуждены были искать защиты у старшего офицера… Вы привели их сюда под конвоем, как будто бог знает кого взяли в плен, а затем без чьего-либо ведома раздели догола и приказали обсыпать порошком дэдэтэ! Должен вам сказать, лейтенант Батлер, что, осознали вы или нет свое поведение, меня интересует лишь в рамках моих полномочий и ответственности за поведение человека во вверенном мне полку. При других обстоятельствах я бы с вами иначе разговаривал. — Он почему-то поперхнулся и замолчал, а взгляд его опять остановился на подбородке Батлера. — Где у вас была совесть? — добавил он приглушенно, словно что-то мешало ему в горле.

Батлер молчал, мучаясь из-за спазма, сдавливавшего и ему горло. Он понял: разговор окончен, и последними словами полковник Скотт вынес ему самый суровый приговор. Им больше не о чем было говорить. Скотт позволил уставшим векам упасть на глаза и не шевелился. Батлер между тем чувствовал, что тот продолжает смотреть в его подбородок.

— Вы свободны, лейтенант… — сказал он, не открывая глаз.

Батлер дернулся и отдал честь. Он повернулся и пошел к двери походкой, выдававшей его желание как можно скорее убраться с глаз своего командира.

Полковник Скотт провожал его взглядом полуприкрытых глаз до самой двери и вдруг, словно что-то вспомнив, окликнул:

— Батлер, вам не довелось увидеть, как оставшиеся в живых узники этого лагеря встречали освободителей. О том, с чем встретились мы, вы только слышали от наших солдат и офицеров. Об этом мы, может быть, будем помнить и рассказывать всю жизнь, но я не уверен, что кто-нибудь из нас сможет описать весь тот ужас… Слушайте меня внимательно, лейтенант! Мне хотелось бы верить, что, окажись вы там, вы бы иначе повели себя по отношению к этим людям. — Он нервно подвинул к себе пачку сигарет. Взгляд его остановился на свертке, и рука замерла. Через мгновение он пришел в себя и добавил: — Садитесь, Батлер, придвиньте стул и садитесь… Вы курите? — спросил он, открывая пачку.

Батлер, пораженный и смущенный внезапной переменой в поведении Скотта, покраснел еще больше, но с места не двинулся. Он не мог взять в толк, что Скотт обращается к нему. Лишь после того, как тот напомнил, что предложил ему сесть, и положил перед ним открытую пачку сигарет, он торопливо придвинул кресло, взял сигарету и сконфуженно вытащил зажигалку из кармана брюк.