Вкус пепла - [32]

Старая латаная рыбацкая лодка с толстым слоем тины на бортах качалась на легких волнах опустевшего Дуная. Здесь вода была совсем прозрачной, зелено-голубого цвета и не пахла, как у берега, илом и гнилью. Чуть приметная дымка измороси отдавала рыбой, стайки светлых рыбешек проворно шныряли в глубине, не слишком опасаясь тихого плеска щербатого весла.

На середине реки Ненад перестал грести, втянул весло в лодку и опустил в воду натруженные ладони. Сделал он это размеренными движениями, беззвучно, занятый мыслями о непонятном желании Зорана прокатиться на лодке. Он хотел было сказать, что они уже порядком удалились от берега и что Дунай здесь самый глубокий, однако ему почудилось, что он слышит, как тот сам с собой разговаривает, и промолчал, печально глядя в сгорбленную спину. Ведь это все равно что сказать ему: давай, Зоран, кончай с тем, что надумал, товарищи нас ждут. Да, именно так, а он этого не может… Ненад свесился через борт, зачерпнул воду и плеснул себе в потное лицо.

Зоран сидел на носу лодки, склонившись над ящиком с останками брата, и рассказывал его костям о далях, где течет их Дунай, о землях, через которые он несет свои воды до самого Срема и Белграда… Он напоминал ему какие-то песни, со слезами на глазах пел: «Ой, Дунай, ой, Дунай голубой, перевези меня…» Затем он поперхнулся и замолчал. Он молчал до тех пор, пока Ненад не перестал грести. Неожиданно, обращаясь к реке, заговорил:

— Заклинаю тебя, прими его… Возьми его и понеси своими водами… Вынеси его из этой проклятой земли… — Зоран снял шапку, зажал в коленях и продолжал дрожащим голосом: — А ты, Милан, прости меня… Не думал я, что так расстанусь с твоим прахом… Другое думал твой Зоран… Я думал до дому не расставаться с тобой, а там уж… на наше кладбище… Рядом с отцом и матерью… Так бы и получилось, кабы я прямиком домой подался… Не мог я, мой Милан, клянусь, не мог… И ты бы не смог, знаю, не смог бы, будь ты на моем месте… Не сделал бы такого ни ради меня, ни ради себя… И скажу я тебе, напали мы на след того злодея, и с прахом твоим я поступаю так, потому как не знаю, что будет… Знаешь, что я думаю… Никогда не известно — кто кого. Об этом я и с Ненадом говорил, и спрашивал совета у Мигеля и у других тоже… Некоторых из них ты, может, и знал. Мы работали вместе в стройкоманде и там внизу, на том чертовом водопроводном насосе… В самом деле, Милан, я все хорошо обдумал… А река эта такая же наша, как и их… И если тебя ее воды и не донесут до наших краев, останешься в ней… А у меня на душе легче будет… А то ведь измучился бы я от мысли, что с твоими костями станется, коли со мной и моими товарищами что случится… — Он не спеша поднялся, поставил ящик на нос лодки и достал из кармана пачку сигарет. Прикурив две сигареты, одну оставил во рту, а другую положил на край ящика, пачку отдал Ненаду и сказал: — Выкурим по одной… Милан любил покурить…

Они курили медленно, неотрывно глядя на горящую сигарету, лежавшую на ящике. Когда и она догорела, Зоран стал на колени, запрокинув голову и закрыв глаза, содрогнулся всем телом, охнул и разжал руки. Ящик качнулся, соскользнув с борта лодки и, увлекаемый привязанным к нему камнем, упал в воду. Дважды раздался всплеск: сначала от тяжелого камня, затем от ящика. Вода плеснула Зорану в лицо. Открыв глаза, он следил за кругами, которые рождались в середине небольшого водоворота, ширились и догоняли один другой.

Ненад положил руку на плечо Зорана. Они помолчали, глядя в воды Дуная, а затем Зоран повернулся к Ненаду и сказал:

— Ушел наш Милан…

Ненад промолчал. Привыкший за долгие годы делить с другом все горести и невзгоды, сейчас он был потрясен страдальческим выражением лица Зорана, на котором капли воды мешались со слезами. Почувствовав, что не выдержит и вот-вот сам заплачет, Ненад схватился за весла и стал разворачивать лодку к берегу.

Солнце уже начало заходить, и его серебристые отблески на поверхности реки переливались пурпурным румянцем, ощутимее стал запах рыбы, а их шестерка все еще оставалась здесь, возле вытащенной на берег лодки, в которой Зоран и Ненад плавали по Дунаю. Сидели на траве и смотрели на далекие, поросшие лесом горы, куда вскоре должны были отправиться.

Обо всем уже было договорено. Знали, как далеко отсюда до этих лесов над Пергом, сколько времени потребуется, чтобы дойти туда, и что поведет их Зоран, который дважды там работал: первый раз на прокладке дороги через лес, второй — на установке линии электропередачи от подножия прямиком к новой вилле Цирайса. Он знал на память каждую пядь этой дороги, выходящей из полей хмеля и змеисто поднимающейся в гору, где однажды он увидел эту удивительной красоты цитадель. Она была так прекрасна, что многим из тех, с кем он тянул кабель, показалась прямо-таки нерукотворной. Рассказывая об этом, Зоран вспомнил набожного православного цыгана из Сербии, который, увидев виллу, даже рот раскрыл от изумления, перекрестился и сказал: «Люди, бог в самом деле с ними… Он определил быть нам их скотиной…» В тот день цыган не вернулся в лагерь. Запряженный в цепи и веревки, с помощью которых тянули огромные катушки с толстым электрическим кабелем, он целый день вслух пенял богу за его неправду, а где-то к ночи вовсе отрекся от господа бога, от своей веры и от всех святых, чьи имена вспомнил. Под конец он обругал богородицу, сбросил с плеч веревки и побежал к долине. Эсэсовцы не стреляли в него. Они спустили собак, и те с легкостью догнали его, повалили, какое-то время катили вниз, под гору, а затем пригнали обратно. Там его забрал командофюрер и заставил снова бежать с горы. Потом пустил своего любимца, огромного волкодава, натасканного в момент загрызать человека.