Вкус невинности - [67]

- Мне очень жаль, что мой сын способен занимать свою голову особой, которая из тщеславия или из алчности - уж не знаю, какое чувство ею руководило - бросила его и променяла на герцога Орлеанского.

Эдуард снова ничего не ответил. Его молчание обеспокоило Антуанетту сильнее, чем если бы он оправдывался. Антуанетта была из аристократок, воспитанных в духе восемнадцатого века: в ней жило непреодолимое отвращение даже к мыслям о том, что сердце графа может быть серьезно занято буржуазной. В быту и в жизни она относилась к буржуа весьма приветливо, ее неприязнь никак не проявлялась - до тех пор, пока не приходилось сталкиваться с простолюдинами в каких-то личных делах. Слегка прерывающимся голосом она произнесла:

- Послушайте, Эдуард. Мне не нравится это ваше молчание. Мне неизвестно, что вы думаете и что намерены делать. Но я хочу вам сказать, что… что если вы осмелитесь на что-то серьезное с этой девушкой… вы понимаете, что я имею в виду, когда говорю «серьезно»… словом, если вы вздумаете совершить какое-нибудь безрассудство вроде обручения или, не дай Бог, брака, я… я никогда ее не приму, никогда, всегда помните об этом.

Эдуард мгновение молчал. Потом, чуть наклонившись, поднес руку графини де Монтрей к губам. Голос его был ровен:

- Уверяю вас, мама, насчет этого вам совершенно не о чем беспокоиться.

Этот ответ успокоил графиню хотя бы в отношении брака. Раз Эдуард сказал это, значит, ни о чем подобном не думает. Но Антуанетту не покидало ощущение, что сын все же задумывает что-то, но не говорит ей - то ли не доверяет, то ли не желает волновать. Ей вновь стало больно от сознания того, что ее умный, красивый, способный сын несчастен, но лицо Эдуарда было так холодно и непроницаемо, что она не решилась говорить с ним об этом. В любом случае, бал никогда не был хорошим местом для таких разговоров.

Эдуарда действительно не покидала одна мысль, и он был рад, когда им встретился барон де Фронсак и он смог вручить свою мать дядюшке. Не теряя ни минуты, он покинул Оперу, а через полчаса уже был дома и писал письмо своему нотариусу:

«Сударь, у меня есть основания полагать, что на второй-третьей неделе апреля родился ребенок, которого я хотел бы признать своим. Имя матери - Адель Эрио, она является дочерью Гортензии Эрио, проживающей на улице Риволи в доме номер три. Необходимо выяснить, существует ли этот ребенок и каков адрес его матери.

Если выяснится, что ребенок родился, я хочу провести усыновление (удочерение) так, чтоб об этом не узнала мать, мадемуазель Эрио. Полагаю, что это возможно.

Дело не терпит отлагательства».

Он не мог поступить иначе. Он когда-то обещал это Адель, кроме того, Эдуард считал это самым малым из того необходимого, что он должен сделать. Сам ребенок был ему, как и прежде, безразличен. Усыновление и признание - это был лишь акт, который диктовала ему совесть.

Труднее было с Адель. Отложив перо, Эдуард откинулся на спинку стула и мгновение смотрел на огонь, пылающий в камине. Ему все вспоминалась карета, которую он увидел… Что, черт возьми, осталось от прежней Адель? Юная дама, золотоволосая и улыбающаяся, была уже не той Адель, которую знал Эдуард.

Все изменилось, даже улыбка. Теперь это не была девочка, теряющаяся в присутствии графов и герцогов, теперь она, пожалуй, сама могла кого угодно смутить.

Но эта женщина, дама полусвета, кокетка, красавица, любовница принца, влекла и интриговала его даже сильнее, чем это было раньше. Раньше он владел душой Адель без остатка, теперь чертовски хотелось узнать, какой же она стала. Затронуты были и любопытство, и вожделение, и его эгоизм. Когда он думал, что это она, в сущности, его бросила, променяла на многих других, в душе невольно возникали досада и тупая ревность - возникали, несмотря на то, что Эдуард предписывал себе смотреть на все происходящее спокойно и философски.

Случилось так, как он когда-то предвидел: ее украли у него. Видимо, это судьба; такие женщины, как Адель, не созданы для одного мужчины. Подсознательно он ведь всегда знал, что так будет. И вот он встретил ее - она улыбалась, веселилась, любила кого-то, кто, может быть, ответил на ее любовь лучше, чем он.

Как и раньше, самим своим появлением Адель внесла в его жизнь беспокойство. Была взволнована мать. Без сомнения, вскоре появится барон и будет пытаться выяснить, что же он, Эдуард, задумал. Жизнь, прежде тихая, как лесное болото, была вмиг нарушена. Однако, лучше иметь такое беспокойство, чем вовсе никакого. Ведь, честно говоря, последним ярким событием в жизни Эдуарда была именно Адель; после нее все существование было похоже на сон, ни один день не выделялся в длинной череде недель. Эдуард невольно подумал: ощущает ли Адель когда-нибудь эту пустоту жизни? Вероятно, нет: она еще очень молода, мало что испробовала, поэтому многое для нее внове и скучать некогда. Или, может быть, она принадлежит к тому типу людей, которые вообще никогда не задумываются над смыслом жизни.

Эдуард усмехнулся. Для него уже давно никакого смысла в жизни не было. Он чувствовал себя чужим, лишним человеком в нынешней эпохе, и ощущение это усиливалось с каждым годом. Он, видимо, был вовсе не создан для нынешнего общества. Все что-то делали: добывали деньги, охотились за выгодными должностями, добивались государственных лицензий, интриговали в салонах дам и в парламенте. Деньги стояли у власти. Эдуард чувствовал себя бессильным перед этим всемогуществом денег. Честолюбия у него почти не было, никакие государственные посты его не привлекали, должность депутата вызывала усмешку, к политике он был абсолютно равнодушен. Еще более безразличен он был к деньгам. Более того, он не умел их делать. Он был человеком старо-аристократического типа, он давал извозчику на чай столько, сколько тот просил, чтобы не уронить своего графского достоинства, он считал унизительным и смешным считать деньги, - и это в то время, когда его повсюду окружали буржуа и дворяне, перекрасившиеся в буржуа, которые знали цену всему на свете, никому не давали ни одного лишнего су и, если бы у них спросили, сколько стоит дохлый осел, лежащий на дороге, они тотчас назвали бы сумму.