Визит нестарой дамы - [43]

Меня умиляла мышеловка, построенная себе современным мужчиной, в которой деньги и успешность заменяют молодость, красоту, силу и свежесть чувств. В этой мышеловке он с удовольствием замечает, как стары, агрессивны и непривлекательны женщины его возраста, мотивируя собственный голод на молодую плоть. Он вешает лапшу на уши зеркалу, к которому подходит бочком и только в костюме, он пытается переиграть сыновей и внуков на половой охоте. Он жеманен, труслив, похотлив, вампиричен и немедленно впадает в моралите, когда его сверстница делает в десять раз меньше, чем он, но в его логике.

Я представила Кудам, наполненный молодыми парнями, и подъезжающих пожилых фрау, манящих их пальчиком в автомобиль. И тут же увидела толпы протестующих демонстрантов, волонтеров, кликуш во главе с папой римским и теми, кто сейчас ходит по Кудаму и снимает девочек.

На куртуазные заезды этой возрастной группы я обычно предлагала попозировать, каждый почему-то был убежден, что воодушевил на портрет или поясной бюст. Когда я объясняла, что интересуюсь обнаженной натурой, начинались длинные кокетливые «зачем?».

– Вы сказали, что вас привлекает мое тело, но покажите, что вы ему предложите.

В ответ обрушивался крик о распущенности, хамстве, потребительстве, бездуховности и аморальности, как будто только что не он предложил мне то же самое. Дальше рекламировались тонкость души, толщина кошелька, жизненный опыт и профессиональные достижения. Приходилось отвечать, что душевной тонкостью, жизненным опытом и профессиональными достижениями располагаю сама, деньги привыкла зарабатывать не гениталиями, а руками, ничего не имею против ярмарочных предложений о половухе, но пусть покажет, с чем пришел. За двадцатилетний опыт тестирования ни один не согласился, ни один не потянул предлагаемых обстоятельств, в которых всю жизнь живут бабы, бесконечно комплексуя в ежедневной сдаче экзамена на товарный вид.

Я всегда была эстеткой и заводилась на мужскую точеную руку больше, чем на руку, сжимающую Нобелевскую премию, пистолет и радиотелефон. Конечно, если показывали гения, то я уже не думала о длине его ног, не думала даже об их наличии, но к данному возрасту все трудней и трудней стало находить достойный объект, Валеру просто ангелы принесли. А то, как говорила моя подруга, киноартистка: «Что мне делать в Доме кино? Захожу, с этим – спала, с этим – спала, с этим – спала, остальные – дерьмо!»

В моей исследовательской биографии было так много всякого, что даже по тому, как человек работает в живописи, я могла рассказать все о его половой жизни. Как говорил Гельвеций: «Знание некоторых принципов освобождает от знания некоторых фактов». Когда у меня была любовь с импотентами, я ничего не дописывала до конца, середина виделась финалом. То есть я заканчивала работу, но из нее вопила эмоциональность, непропаханная обратной связью. Когда была любовь с занудами, получалось то же самое, только с ювелирной отделкой, смотревшейся жалобней любой мазни.

Десятки художников на моих глазах убеждали себя в том, что им слишком мало их денег, но ошметки сексуальной жизни, которые они считали пиром горой и демонстрировали в своих работах, их вполне устраивали. Они не практиковали зрение, различающее, как энергия чувственности бежит по кровеносным сосудам человека и разбегается вокруг него, как круги по воде, или она торчит тромбом золотого слитка, перекрывая движение и дыхание, силится вырваться и, в конце концов, убивает.

Однажды у меня была идея сделать серию работ «Еда – это грязь!», как в фильме Бунюэля. Прикол, в котором табуирован не секс, а еда. Еда выдавалась бы по карточкам. Первое и второе дозволялись бы в количестве, гарантирующем выживание, а закуски и десерты карались уголовным кодексом. Общество зорко следило бы за тем, чтобы кто-то не съел побольше, упитанные подвергались остракизму, тощие считались законопослушными гражданами. Рестораны находились бы в статусе публичных домов, посещались бы отпетыми и власть имущими. По ночам люди, стыдясь, жевали бы куски под одеялом, запершись в ванной; мужчины и женщины, оглядываясь, запихивали бы друг другу в рот несвежие краденые куски еды, боясь, как бы не увидели дети. Болезни органов пищеварения и психиатрия недоедания являлись бы предметом всеобщей зависти и гарантировали достойное место в обществе. Если девочка с детства вкусно готовила, ее бы одергивали, объясняя, что вырастет проституткой, если у ребенка был хороший аппетит, его бы били, а к родителям относились с сочувствием.

Я вспомнила, как Пупсик, больная синдромом похудания в теории и постоянного толстения на практике, кокетничала с пирожными. Она садилась за стол кафешки, оглядывалась и говорила:

– Сегодня ни крошки сладкого, – покупала два пирожных и с совершенно безразличным видом вспоминала: – Совсем забыла, что не успела пообедать и почти не завтракала. Мне сегодня можно. – Затем вяло просила: – Возьми одно, мы съедим его пополам. Ну ладно, раз ты не хочешь вторую половину, я доем, не оставлять же врагу. – Дальше следовал текст: – Да сколько можно себя истязать? Ну да, я люблю сладкое! Ну и что? У меня в жизни не так много радости! – и сжевывалась еще парочка. Уходя, она заталкивала в себя на ходу последнее, оправдываясь: – Только здесь можно попасть на свежие взбитые сливки.