Визит лейб-медика - [65]

Ему не хотелось зазнаваться. Зазнайство было чуть ли не смертным грехом, это он знал с детства. Он был всего лишь врачом из Альтоны. Это было основополагающим. Но к этому добавлялось самонадеянное: он понимал, что получил некое задание и не счел себя слишком ничтожным, хотя ему и следовало бы так считать.

Высокомерные придворные никогда бы не сомневались. Те, кто не был парвеню. Они считали самонадеянность совершенно естественной, поскольку все, что у них было, они унаследовали, а не заработали своими силами. Но он был не высокомерным, а напуганным.

Этого-то он и стыдился. Они звали его «молчуном». Это их, возможно, пугало. Он был молчалив, он был высок, он умел молчать, и это их пугало. Но они не понимали, что в глубине своей он был лишь врачом из Альтоны, который самонадеянно полагал, что у него есть некое призвание.

Другие никогда не стыдились. Поэтому-то он и стоял к ней спиной.

Однажды, в конце лета, когда уже родился ребенок, она вошла к нему и сказала, что Бернсторфа, который был изгнан и удалился в свое поместье, необходимо было призвать обратно.

— Он нас ненавидит, — возразил Струэнсе.

— Это неважно. Он нам нужен. Его необходимо умилостивить и вернуть. Враг он или нет.

И она сказала еще:

— Нам нужно защитить фланги.

Он лишь пристально посмотрел на нее. «Защитить фланги». Откуда она взяла это выражение? Она была непостижимой.

3

Это было удивительное лето.

Они отменили всякий этикет, они читали Руссо, они изменили стиль одежды, они жили просто, они жили на природе, они занимались любовью, они, казалось, были одержимы желанием добиться такой концентрации счастья, чтобы не пропадал понапрасну ни единый час. Посещавшие их были шокированы свободой нравов, которая, однако, с удивлением отмечали они в своих письмах, не проявлялась в непристойной речи. Все правила были отменены. Лакеи часто, но не всегда прислуживали во время трапезы. За приготовление еды отвечали все по очереди. Устраивались прогулки и пикники, затягивавшиеся порой до позднего вечера. Однажды, во время прогулки по берегу, королева увлекла его в дюны, распахнула свои одежды, и они стали заниматься любовью. Свита заметила песок на их одежде, но не выказала этому удивления. Все титулы были отменены. Иерархия исчезла. Все называли друг друга по имени.

Это было, словно во сне. Обнаружилось, что все стало проще и спокойнее.

В Хиршхольме им открылось, что все возможно, и что существует возможность выйти из этого сумасшедшего дома.

Кристиан тоже был счастлив. Он пребывал, казалось, очень далеко, и вместе с тем близко. Как-то вечером, за трапезой, он со счастливой улыбкой сказал Струэнсе:

— Уже поздно, королю Пруссии пора посетить ложе королевы.

Все опешили, а Струэнсе спокойно спросил:

— Король Пруссии, кто это?

— Но ведь это же вы? — с удивлением ответил Кристиан.

Ее беременность становилась все более заметной, но она настаивала на том, чтобы ездить по лесу верхом, и не прислушивалась к беспокойству и возражениям своего окружения.

Она стала очень искусной наездницей. Она не падала. Она ездила быстро и решительно, он следовал за ней с беспокойством. Однажды вечером падение все же произошло. Сброшен лошадью оказался Струэнсе. Лошадь сбросила его, он упал и долго лежал, ощущая сильную боль в ноге. В конце концов, он с трудом поднялся.

Она поддерживала его пока не прибыли вызванные на помощь.

— Любимый мой, — сказала она, — ты думал, что я упаду? Но я не упала. Я не хочу потерять ребенка. Поэтому упал ты.

Он лишь сказал:

— Кажется, мое счастье мне изменило.

Он сам принимал у нее роды.

На костылях, у постели королевы, Струэнсе засвидетельствовал рождение своей маленькой дочки.

Он вытащил ребенка, ему казалось, что это было именно так, он вытащил своего ребенка, и это внезапно его совершенно ошеломило; детей он извлекал и раньше, но этого, этого!!! Он оперся на костыль, но костыль упал, и его поврежденной ноге, должно быть, стало очень больно, хотя потом он этого уже не помнил, и он заплакал.

Таким его прежде никто не видел, и об этом долго говорили; для некоторых это стало доказательством.

Но он плакал. Это был ребенок. Он вытащил из нее вечную жизнь, их девочку, которая была его вечной жизнью.

Потом он взял себя в руки и сделал то, что должен был сделать. Он вошел к королю Кристиану VII и сообщил, что его королева, Каролина Матильда, родила ему наследницу, разрешилась девочкой. Король казался совершенно безразличным и видеть ребенка не захотел. Позже, тем же вечером, у него снова сделался приступ нервозности, и он вместе с негритенком Моранти забавлялся тем, что переворачивал в парке статуи.

Девочку окрестили Луизой Августой.

4

При дворе в Копенгагене в течение двадцати четырех часов стало известно, что ребенок Струэнсе и королевы родился. Вдовствующая королева немедленно призвала Гульберга.

Она сидела вместе со своим пускающим слюни и лепечущим сыном которому она в эту минуту опасности не уделяла ни взгляда, но которого все время крепко держала за левую руку. Она начала с того, что сказала, что этот ублюдок является позором для страны и королевского дома, но что сейчас ей хотелось бы иметь целостную картину.