Визит - [4]

Иван сидел глубоко подавленный. Он был переменчив в настроениях, подвержен внезапному унынию и болезненному падению с «вершин духа» на мели «общего ничтожества». Своей острой чувствительности он придавал мистический характер и склонен был воспринимать ее как «отблеск Предвечного» и частицу «откровения Духа». Но достаточно было малейшего толчка, чтоб вывести его из высоколирического настроения и низринуть в бездну чистой материи, где царит один-единственный слепой, неумолимый закон — закон механической целесообразности. Столь резкий переход подавлял его, вызывая ощущение бесцельности и тщетности любого человеческого дела. И тогда он находил почти мстительное наслаждение в том, чтоб расширять и углублять это «общее ничтожество», делать его, поелику возможно, еще более общим и еще более ничтожным. «Вот во что выливаются, — думал он сейчас, — все эти величественные конструкции мысли, все «концепции», «законченные системы», «взаимные излучения», «тончайшие различия», эти «форма и содержание», это «сознание», эта «субъективная точка зрения», «объективная точка зрения», все блестящие, никелированные инструменты мышления, которыми они, словно клещами и пинцетами, стараются ухватить и урвать частицу неизведанного, вынести ее в освещенный круг сознания — в несколько десятков килограммов потрепанной «организованной материи», которую опять же, как говорят, составляет на семьдесят процентов вода и которая по причине своей ветхости и полнейшей бесполезности служит источником пищи и материальной средой для другой организованной твари, молодой, выносливой, жизнеспособной, в данном случае для солитера, который известное время проживет в этой «организованной форме» (причем без «субъективных» и «объективных точек зрения» и без «содержания сознания»), чтоб в конечном счете стать материалом, средой и пищей для новой организованной материи. «Материя — единственная истина», — повторял он свою любимую фразу, сочиненную очень давно в минуту подобной депрессии. Будучи сама по себе малоутешительна, она доставляла ему некоторое удовольствие, ибо точно сформулировала его ощущение (а удачная формулировка всегда словно бы компенсировала ему добрую половину выраженных в ней незадач). Он действительно считал эту фразу всеобъемлющей и разрешающей сомнения, пусть даже отрицательным образом. Однако по своей природе склонный к мистике, он стал понемногу и эту «чистую» материю, эту «материю-истину» превращать в какую-то новую мистику, открыл в ней «дух самой материи», который каким-то непостижимым таинственным образом даст о себе знать человеку посредством инстинктов и интуиции.

Отталкиваясь от тезиса, что художник должен тонко понимать и чувствовать все формы человеческого духа и все способы человеческого мышления и его ощущений, что он должен уметь проникнуть в любую человеческую душу и черепную коробку (ведь именно это и дает ему право называться художником), Иван зачастую приходил к совершенно противоположным выводам. Случалось, что, разделяя чье-то мнение, он соглашался и с другим, ибо отлично понимал тех, кому они принадлежали, и сочувствовал обоим. Но свое собственное мнение и собственные чувства он не мог бы выразить: всю свою личность он подчинял познанию чужой. Иногда, знакомясь с какой-нибудь философской системой, он с восторгом принимал ее, но, соприкоснувшись с диаметрально противоположной, приходил в не меньший восторг, не изменяя при этом первой. «Все в чем-то правы» — к такому выводу он тогда приходил и считал его весьма удачным. Все отчетливее становилась мысль, что две противоречащие друг другу истины ни в коем случае не исключают друг друга. Напротив, они прекрасно сосуществуют и дают душе и фантазии человека столь же счастливое и благодатное разнообразие, какое различные цветы, фрукты и прочие божьи творения дают человеческому глазу и человеческим чувствам вообще. (Больше того, он не мог понять узости и односторонности великих людей и великих мыслителей, ограничивавшихся лишь одной теорией!) Далее, он пришел к убеждению, что мысли относятся к области ощущений, а вовсе не мышления. Принимая какую-либо мысль за непреложную истину, он полагал, что ее истинность он воспринимает сердцем, а не умом. «Умозаключение — одно из ощущений», — гласила его третья твердыня, и он был необычайно доволен своим открытием. Эти три формулы, снабженные обширным и подробным комментарием, заполняли в основном его записную книжку, которую он с поистине юношеской стыдливостью прятал под бумагами на дне запертого ящика своего письменного стола. Однажды он взглянул на эти три постулата, на которых строил свою, как он мысленно ее называл, «систему», находясь в подавленности и унынии. Вырванные из контекста и сопровождавшего их комментария, они показались ему взаимоисключающими. Это открытие вызвало в нем горькое разочарование и чувство полной потерянности. Со всей очевидностью он понял, что не зря философствовал втайне и тщательно прятал свою записную книжку. В этом уже таилось предчувствие грядущего разочарования. И только сознание, что он поступил разумно, не вынося на свет философские изыскания, несколько смягчило его личный крах. С тех пор он утратил всякую веру и какие бы то ни было симпатии не только к своей «системе», но и ко всем системам вообще.