Визгуновская экономия - [3]

– Ну, где же тут слабая подкова? – спросил я.

Михайло, не преминув еще несколько раз обругать несчастного Наума, положил копыто лошади к себе на колено, долго и глубокомысленно ковырял это копыто и, наконец, озабоченно произнес, указывая мне на подкову:

– Извольте поглядеть – вот, ишь, как стонилась!.. Чуть что перешибется, и сейчас в раковину… Вот извольте поглядеть!.. Тоже лошадь окалечить недолго… Как еще недолго-то! – враз… А опосля-то и жалко ее… Теперь ежели ехать куда, – как на ей поедешь?.. Одно слово искалечить! – и он, тяжело отдуваясь, опустил ногу.

Но – увы! – все его хитроумные подходы пропали даром. В тот же день мы выехали в Визгуновку, и ни дрожина, ни колесо, ни подкова не изменили нам во всю дорогу. Михайло злился. Всю дорогу он что-то ворчал и шептал, всю дорогу мрачно посматривал по сторонам и сердито дергал вожжой шаловливую пристяжную. Со мной он не сказал ни одного слова и, уж подъезжая к визгуновской усадьбе, красиво белевшей на гористом берегу узкой и чистой речки, угрюмо проронил:

– На барский двор держать-то?

Впрочем, это тревожное состояние духа не помешало ему с надлежащим шиком подкатить к конторе, безобразный фронтон которой указал нам какой-то кривой и лысенький человек, сидевший на мосту с удочкой.

У крыльца конторы нас встретил чрезвычайно расторопный старичок, низенький и сгорбленный, с густой серой щетиной на бороде и отвислых щеках, с клочками седых волос, аккуратно зачесанными на виски, и с огромною связкою ключей в руках. Он посмотрел на меня из-под руки, проворно снял высокий плисовый картуз, похожий больше на подушку, чем на картуз, и с достоинством поклонился.

– Дома управляющий? – спросил я, не вылезая из тележки.

– Управителя у нас нету-с, – старчески шепелявя, ответил старичок, подходя к тележке, – вам для какой надобности?.. Может, приказчик требуется? приказчик есть… А чтоб управителя – нет, нету-с.

– Ну, приказчик, – это все равно: мне нужно лошадь купить.

– Тэ-эк-с… – старичок сожалительно чмокнул губами. – Есть у нас приказчик, есть… Ерофей Васильев… Только теперь он в отъезде-с…

– Ах, какая досада! Как же быть-то?

– А вы вот что-с! – заторопился старичок, суетливо запахивая свой длинный сюртук, по всей вероятности перешедший на его утлое тело с дебелого барского плеча, – вы прикажите лошадок-то на красный двор двинуть-с, там и кормочку им выдадут, а сами-то в контору пожалуйте-с…

– Да когда приедет-то он?

– Это вы насчет Ерофея Васильева изволите спрашивать? – осведомился старичок, почтительно покашливая и опять впадая в сожалительный тон, – а не могу знать… не могу-с… Да мы вот что-с, – снова оживился он, кучерку-то прикажите убрать лошадок-то, а сами-то извольте на гумно прогуляться… Я, пожалуй, и провожу вас до гумна-то, тут неподалеку оно, за садом… Там мы и спросим-с… Там сын приказчиков-то, Пармен… ну, мы у него и спросим…

Я согласился. Старичок торопливо забежал за угол конторы и, неистово махая картузом, закричал:

– Эй, Орех… Орех!.. Беги проворней… беги сюда, Орех!.. Э, какой ты, погляжу я на тебя…

На этот зов явился человек, действительно имеющий некоторое сходство с орехом.

– Проводи-ка ты, Орех, ихнего кучера на красный двор, – внушительно и строго приказал ему старичок, – пусть он лошадей-то под лопас[1] постановит, а декипажец хоть в жеребятник задвиньте… Он теперь пустой, жеребятник-то, вы в него и задвиньте. Да Евтею Синегачему скажи, чтоб овса дал… Да чтоб он, Синегачий-то, пусть не мудрил бы, скажи… Скажи, Пантей, мол, Антипыч, приказал… Слышишь?.. Ну, пожалуйте, сударь! – обратился он ко мне, и только что я успел вылезть из тележки, а молчаливый Орех – усесться на мое место, как неугомонный старик уже опять кричал:

– Анфиса, Анфиса… Пошли оттуда Симку-то!.. Посылай ее, шельму, проворнее… В конторе никого нету… Скажи ей, бестии, Пантей, мол, Аптипыч приказал…

– Пожалуйте, сударь, сюда!.. осторожнее, ишь ступеньки-то у нас… – И он предупредительно поддержал меня под локоть, когда я поднимался на высокое крыльцо конторы, – пожалуйте направо-с! – И, проводив меня до двери, он опять выскочил на крыльцо и снова закричал сердитым, хриповатым баском:

– Эй, Кузька!.. не ты, Дудочкин, а Жучок Кузька… Кузька Жучок! куда пошел-то, оглох, что ли… Скажи Артему-караульщику, чтоб он за водой сходил… Слышишь?.. На самовар мол… Скажи ему, пускай к ключу сходит… а? слышишь, что ль? Пантей Антипыч, мол, приказал… Да пусть проворнее бежит-то!.. Да Симку там пошли из людской… Гони ее оттуда в шею, бестию!.. А?.. Гони ее!.. Эка непутевая баба!..

– Что вы так беспокоитесь? – спросил я Пантея Антипыча, когда он, отирая с лысины пот и тяжело отдуваясь, вошел в контору.

– Помилуйте-с, какое беспокойство!.. Что же это такое будет, ежели покупателя не привечать-с… Да вот с народом-то беда-с! – И он опять хлопотливо побежал на крыльцо, с которого долго еще доносилось до меня его старческое брюзжание, имевшее своим предметом все ту же «бестию Симку».

Наконец явилась и Симка, толстая и неповоротливая баба, с нахмуренными бровями и сердитым взором. Принес хроменький Артем-караульщик и воду из ключа, а через полчаса самовар уже кипел на столе и Пантей Антипыч наливал мне чай, цветом подобный черному пиву, а вкусом… Ну, бог его там знает, чему он был подобен вкусом. Старичок, помимо своей уважительности, оказался до крайности словоохотливым.