Визгуновская экономия - [14]

Пармен свысока окинул ее презрительным взглядом, но ответить ничего не ответил.

– Да! – сожалительно крякнув, обратился он ко мне, – счастье Селифонт Акимычу, счастье… Ведь даровые ему работники-то… чисто даровые… А село здоровое, – они почитай что одни и посев ему уберут и на винокурне управятся… Только точно, – продолжал он после непродолжительного молчания, – уж больно он их нудит… Просто вздохнуть не дает… Гляди, лет через десять и работать будет некому, – ей-богу-с!.. Все испьянствуются да разбегутся кто куда… Ведь прошлую весну ударились было в Томскую, – семей двадцать двинулись… Мало тут с ними было хлопот-то Селифонт Акимычу?.. Тоже много было хлопот… Глядишь, кабы не становой, Капитон Орехыч, так бы и уперли… Народ оглашенный! – и, подумав немного, добавил: – Это точно, что он уж их больно скрутил!.. Все бы, нет-нет, да и вздох дать…

– Дворовые-то и теперь уж расползлись куда глаза глядят, – со смехом заговорил он, не без чувства собственного достоинства заглянув перед этим в часы. – Вы, может, помните Пантея Антипыча?.. Так старичок, ключником он ходил, – да еще Алкидыч, тоже старичок, – так уж они на селе в караулку определились… Значит, в церковные сторожа… Да это еще что!.. Там Лупач есть, тоже дворовый человек, так он даже удавился… Так, взял на кушаке да и удавился… А удавился, я вам скажу, с чего, так это просто удивленье: рыбу ловить ему не велели в речке… Мордолупов-то говорит ему: «Ты не смей, говорит, Лупач, ловить рыбу», – и прогнал, ну, а он возьми да и удавись… Вот они какие сaхары! – неизвестно для чего добавил Пармен и победоносно взглянул на дворничиху, которая с каким-то остервенелым упрямством истребляла подсолнухи.

В это время вышел на крыльцо дворник, худенький и зеленый человек, с большим ястребиным носом и серьгою в ухе, и объявил мне, что готов самовар. Пармен засуетился.

– Николай Василич! вы уж ко мне… По старой памяти… Пожалуйте!.. Посмотрите наше хозяйство… Уж сделайте милость!

– Да, может, далеко?

– Помилуйте-с, рукой подать… Вот завернем в переулочек-то, оно тут и есть, наше заведение…Уж пожалуйте!

Я согласился.

Когда мы вошли в «заведение», в первой комнате, загроможденной многочисленными полками разноцветных ратафий и наливок, сидела молодая, дородная женщина, с красным, оплывшим от сна лицом и вздернутым носом, более похожим на пуговицу, чем на нос. Она лениво поглядывала в окно и щелкала подсолнухи.

– Акуля! Вели-ка самоварчик наставить, – сказал ей Пармен и, указывая мне на дверь, ведущую в другую половину избы, предупредительно произнес: Пожалуйте-с!

Акуля тяжело приподнялась, взглянула на нас сонным и вялым взглядом и, слегка поклонившись мне, утиным шагом поплелась из избы.

– Жена, – коротко объяснил мне Пармен, самодовольно улыбаясь.

Мы вошли в другую комнату, уж претендовавшую на некоторый комфорт. По крайней мере кисейные занавески и герань на окнах, комод и туалет, покрытые вязаными салфетками, а главное – огромная кровать с высоко взбитою периною, целой горой подушек и одеялом, составленным из разноцветных ситцевых клочков, ясно намекали на эту претензию.

– Вот и наше помещение-с! – объявил Пармен, усаживая меня на диван, в котором, по всей вероятности, вместо пружин были заложены кирпичи. Я покорился горькой необходимости и, проклиная злодея-обойщика, осторожно уселся, оглядывая «помещение».

– Пока бог грехам терпит – живем-с, – скромно вымолвил Пармен.

– Ну, как вы теперь?

– Вот торгуем-с… После батеньки, царство ему небесное, трактирчик остался, ну, трактирчик мы, признаться, продали, потому не стоит овчинка выделки…

– Вы еще при отце женились? – перебил я историю нестоящей овчинки.

– Да как вам сказать… Сватались мы, точно, что еще при батеньке… Ну, уж а женились после… Значит, батенька уж были померши…

В это время в соседнюю комнату, собственно и называющуюся кабаком, тяжелой поступью ввалилась Акулина в сопровождении какого-то оборванного мужичка с темным лицом, излопавшимся от жары, и с волосами, сбившимися как войлок.

– Уж сделай милость, Тимофевна! – умолял он целовальничиху, судорожно теребя в руках лохматый треух и стараясь придать своему невеселому лицу умильное выражение.

– Я тебе сказала: хоть не говори! – лениво ответила целовальниичиха, опять усаживаясь около окна и принимаясь за подсолнухи.

– Хоть осьмуху! – не унимался мужик, – уважь, сделай милость… Теперь без осьмухи и не показывайся туда… Сделай милость, отпусти.

Акулина молчала; молчали и мы. На лице у Пармена блуждала довольная усмешка. Он внимательно наклонил ухо к стороне перегородки, как будто соловья слушал.

– Заставь за себя бога молить! – с истомой в голосе продолжал мужик, понемногу переходя из умилительного тона в тоскливый. – Тимофевна! Аль мы какие… Уж авось осьмушку-то… Ах ты господи! – мужичок ударил себя по бедрам, – авось как ни то отслужим… Вот те Христос, отслужим!

Акулина молчала, поплевывая подсолнушки. Мужичок дышал часто и тяжело. Изредка он с ощущением боли переступал ногами, как будто стоял не на холодном кирпичном полу, а на горячей плите. Тупой взгляд его как-то беспомощно озирал ряды разноцветных бутылок, ярко отражавшихся на солнце. Пот проступал на его висках и грязными струйками полз по лицу. Где-то на стекле однообразно звенела муха.