Витгенштейн - [52]

.

Вновь возьмем пример из области математики. Нам известно, что математики легко приходят к согласию относительно того, что они считают убедительным доказательством или точным расчетом, хотя и то и другое не является осязаемым, то есть принадлежащим к миру вещей, с которым мы привыкли сообразовываться. Не означает ли это, что в действительности они говорят о сущностях, пусть и неощутимых, но обладающих куда большей реальностью, чем те, что познаются осязательно? Быть может, мы должны предположить существование подобных идеальных сущностей, если желаем утверждать, что математические трактаты не являются лишь романами, повествующими о приключениях комплексных чисел и дифференциального многообразия? В отсутствие подобного основания как можно быть уверенным в том, что наша математика является «правильной» математикой, а наш метод вычислений – «правильным» методом вычислений и т. п.? Вот один из типичных вопросов, которые встают перед философом, пребывающим в поисках основания, – вопрос, который Витгенштейн пытается предупредить: к чему задаваться ненужными вопросами, раз мы видим, что математики потихоньку делают свою дело, не перерезая друг другу глоток?

«Терапия», назначенная Витгенштейном, разумеется, не ограничивается такого рода замечаниями – некоторые ее аспекты мы уже осветили выше.

Как отмечалось, Витгенштейн постоянно возвращается к идее, составляющей главное положение его философии, согласно которой мы можем понять друг друга, начать разговаривать о том о сем, только заблаговременно договорившись в отношении ряда суждений и способов действия, которые мы не можем поставить под сомнение или обсуждать, не оказавшись при этом в заколдованном круге.

Данное положение, выраженное таким образом, по всей видимости, ведет прямиком к двум порожденным философами чудовищам, которыми они пугают друг друга, а именно – релятивизму и его младшему брату – скептицизму. Не относятся ли концепции, предлагаемые Витгенштейном, к культурному релятивизму, согласно которому мы находимся в плену у «форм жизни» и «языковых игр», которые определяют то, что может быть сказано осмысленно? Разве мы не должны признать: то, что мы считаем верным, зависит от нашего способа играть в определенную игру – «игру в верное и в ошибочное», в которой нет никакого особого достоинства?

Однако в витгенштейновской терапии странным образом ощущается присутствие идей, совершенно противоположных вышеизложенным: что нам нужно признать, так это то, что нельзя сомневаться во всем и что то, на что мы полагаемся, не является менее надежным в силу своей необоснованности в обычном смысле этого слова. По поводу способов употребления языка Витгенштейн пишет следующее:

«Употреблять слово без обоснования – не значит употреблять его неправильно»[40].

В определенном смысле именно тот, кто не признает «основание, которое перед нами», и старается подкрепить его доводами, делает его сомнительным: то, что в нашем понимании играет роль нормы описания, ориентира, по которому мы судим о тех или иных вещах, уже в силу одного этого «освобождено от сомнения», и пытаться обосновать это значит поступать так, словно оно остается сомнительным.

Значение терапии, предложенной Витгенштейном, состоит еще и в том, что она, пожалуй, призывает нас к скромности: признание существования правил, руководящих повседневным словоупотреблением, о которых невозможно говорить осмысленно и которые, следовательно, нельзя обосновать – не повлияв, к примеру, на «необходимый» характер предложений, в которых выражаются эти правила, – означает наличие границ того, что можно попытаться объяснить или обосновать. Речь идет не о границах, которые мы можем провести снаружи, но о тех, которые мы внутренне ощущаем, обреченно констатируя, что поиск основания привел нас к бессмыслице; точнее, к формулировке трюизмов, отрицать которые фактически не имеет никакого смысла! В этом плане, как отмечалось выше, тема произвольности «грамматики» является вовсе не выражением одной из форм релятивизма, но указанием на то, что относящееся к «грамматическому» не подлежит оспариванию в том смысле, что, во-первых, мы высказываем его как утверждение, посредством которого хотим закрыть дискуссию, а во- вторых, что продолжать дискуссию, по сути, бессмысленно. Факт того, что наши обоснования иссякли, является лишь платой за совершенную необходимость того, в чем мы согласны друг с другом и на основе чего можем вступать во взаимное общение.

В то же время характер второго этапа эволюции философии Витгенштейна обусловлен не столько тем, что комментатор склонен вычленять из нее в виде тезисов наподобие «произвольность грамматики», но и тем фактом, что его описательный и афористичный стиль изложения пытается приноровиться к особому статусу того, о чем он желает свидетельствовать, а именно – о предложениях, которые «освобождены от сомнения; они словно петли, на которых вращаются вопросы [которые мы себе задаем] и [наши] сомнения»[41].

Недостаточно просто сказать, что то или иное утверждение является не более чем произвольной формулировкой, «лежащей в архивах нашего языка», нужно это