Витающие в облаках - [83]

— А не проще ли найти его мать и отдать его ей? — предложил профессор, разматывая с головы красный шарф, словно марлю с вареного пудинга.

— Эта, как ее, сказала что-то типа того, что Карен пойдет на собрание женского, как его там, на Виндзор-плейс, — сказал Боб.

— Ты имеешь в виду Кару?

— Я имею в виду?..

— На собрание группы борьбы за раскрепощение женщин?

— Круглое окно! — завопил вдруг Боб, обращаясь к телевизору.

Протей заерзал от ужаса.

Все ли в порядке с Оливией? И уж не аборт ли она пошла делать? Если я ее подруга, то, кажется, не очень хорошая.

Я предложила профессору чашку чаю, но тут отключили свет — к большому отчаянию Боба, которому теперь не суждено было увидеть, что именно покажут зрителям через круглое окно.

Боб наконец узнал профессора Кузенса и стал с жаром объяснять ему идею своей дипломной работы.

— Это про Джекила и Хайда, потому что речь идет типа об одном из универсальных мифов западного общества. — Боб увлеченно размахивал руками, словно жук с нарушенной координацией конечностей. — Прасюжеты, праистории, прамифы, понимаете?

Профессор заметно обеспокоился и спросил Боба, давно ли тот заикается.

— Враг изнутри! — воскликнул Боб, игнорируя вопрос.

— Стивенсон? — Профессор морщил лоб, стараясь угнаться за мыслью Боба.

— Нет, «Звездный путь», — терпеливо разъяснил Боб. — В результате сбоя транспортера капитан Кирк превращается в двух людей сразу — хорошего Кирка и плохого Кирка.

— А, дуалистическая теория добра и зла! Манихейство, зороастризм…

— Да, да, но самое интересное то, что хороший Кирк не может жить без плохого Кирка. О чем это нам говорит?

— Ну…

— И потом еще другой эпизод, «Свет мой, зеркальце», в котором у всего экипажа «Энтерпрайза» есть двойники…

— И все двойники — плохие? — догадался профессор.

— Именно! И тогда Кирку приходится использовать одну штуку, которая называется «танталово поле»…

От этого критического анализа меня отвлек Протей, который попытался съесть фишку-цилиндр из игры «Монополия». Наверно, это хорошо, что он схватил фишку, а не лежащий рядом с ней большой кусок марокканского гашиша, но все же наша квартира — не место для ребенка.

— Я пойду с вами, — сказал профессор, когда я принялась собирать вещи Протея; еще вчера ни одной из этих вещей у него не было.

— Ага, — сказал Боб, — она сказала, что пришлось купить ему всякой фигни.

Оливия потратила на Протея целое состояние. Она купила пеленки, ползунки «Mothercare» — белые, как шерсть новорожденных ягнят, — поильные чашечки, мисочку с кроликом Питером, подставку под яйцо из тонкостенного костяного фарфора, пастельно-голубого мягкого кролика, комбинезончики «Osh-Kosh» в бело-синюю полоску, как фартуки мясников, вельветовые ботиночки и столько всего для вытирания, чистки и увлажнения, что хватило бы на небольшой филиал «Бутс».

— Его сумка вон там, — сказал Боб. — В ней должно быть все, что тебе нужно. Его курточка в коридоре. Я его перепеленал, и ему пора спать, но если он голодный, то в сумке есть детское питание.

— Что-что? — Я изумленно уставилась на Боба.

— Что такое? — Он принялся набивать косяк и, ввиду отсутствия телепередачи, открыл альманах программы «Синий Питер» за 1968 год.

— Ничего, просто мне на минуту показалось, что ты разговариваешь как взрослый.

— Только не я, — бодро сказал Боб.

В коридоре профессор Кузенс пытался сложить коляску Протея. Это походило на эпизод из комедии, в котором герой пытается разложить пляжный шезлонг.

— Куда мы идем? — спросил профессор, когда мы двинулись в непростой путь вниз по лестнице.

— На собрание группы борьбы за раскрепощение женщин.

— Для меня это будет первый раз, знаете ли. Я постараюсь вписаться.

— Погоди! — крикнул Боб мне вслед, выуживая что-то из-под диванной подушки. Он протянул мне пожеванную и чудовищно грязную соску-пустышку. — Ты без этого не обойдешься. Она работает лучше, чем пластырь. Поверь мне, я все перепробовал.

Чего не знала Мейзи

— Насыщение пяти тысяч человек, — бодро сказала Филиппа, делая сэндвичи из ломтей ватного хлеба и останков лосося; лосось к этому времени покрылся радужной зеленоватой пленкой, и даже Гонерилья потеряла к нему интерес.

На этом собрании группы борьбы за раскрепощение женщин, если правду сказать, было всего восемь человек, и четверо из них — Андреа, профессор Кузенс, миссис Маккью и миссис Макбет — не принадлежали к группе; Шерон взяла на себя труд громко и пространно указать нам на этот факт.

— Он мужчина! — возмутилась она, когда профессор занялся заливать чаем бесконечную жажду миссис Маккью и миссис Макбет.

Он ковылял вокруг стола с чайником, спрашивал, кому сколько молока и сахара, предлагал чайные ложки и вполголоса бормотал извинения за то, что чай заварен из пакетиков. Сам профессор еженедельно покупал четверть фунта листового дарджилинга в чайной лавке Брэйтуэйта, и ему был невыносим Филиппин «Тай-фу» — настой цвета дубовой коры.

Миссис Маккью подозрительно нюхала чай, словно он мог быть приправлен мышьяком.

— Она тоже думает, что ее кто-то пытается убить, — объяснила я профессору.

— Ну вы же знаете эту пословицу… — тихо и доверительно обратился он к миссис Маккью.