Висконти: обнаженная жизнь - [147]

Граф Висконти на этих съемках более, чем когда-либо, напоминает князя эпохи Возрождения: он желает все делать напоказ и излучает властность. «В павильоне он был абсолютным властителем, — рассказывает Клаудиа Кардинале, — это был последний князь кинематографа. На съемочную площадку трудно было попасть даже продюсеру. Висконти был настоящим богом на этой территории. Войти туда, где он снимал, было как войти в храм — там стояла удивительная тишина».

Окончены последние репетиции, актеры ушли готовиться, техники расставили камеры и проверили декорации. Можно начинать снимать. Актерам, Делону и Кардинале, непросто — им приходится объясняться на трех языках: между собой — по-французски, с Бертом Ланкастером — по-английски, а с остальными — по-итальянски. Висконти великосветски любезен с той, кого он ласково зовет Клодиной — на французский манер, но с Делоном ведет себя иначе — это любовь, которая переходит в конфликт и в бурю. «По отношению ко мне он вел себя скверно, — позже объяснит режиссер. — Ему нужно было репетировать, а он взял и просто куда-то исчез…»

Берт Ланкастер в те годы был кинозвездой, достигшей вершин славы. Висконти принял его недоверчиво и тут же погрузил в царство страха. Лукино не только превратил этого янки в изысканного и породистого Леопарда, но и подчинил себе до такой степени, что сотворил из него свое второе «я», свою восторженную тень. «Первая встреча с Бертом, — вспоминает Клаудиа Кардинале, — получилась бурной. Мы с балетмейстером репетировали сцену танца, в которой Лукино требовал от нас совершенства. Берт только-только пришел на площадку, это был его самый первый эпизод. У него сильно разболелось колено, и все шло из рук вон плохо. Лукино заметил это и принялся кричать, заявил, что ему плевать и на все эти звездные „штучки“, и на его вывих, который тот заработал только потому, что в таком возрасте самонадеянно изображал из себя молодого атлета. Потом Висконти повернулся к нему спиной с поистине королевским презрением, взял меня за руку и увел в другой конец зала, не обронив ни слова.

Во дворце, где шла съемка, для Висконти была оборудована большая квартира — роскошная, для него одного, в которой были его собственные слуги; он молча повел меня туда и запер за нами дверь… Пробыли мы там около часа, пили шампанское, болтали, но о произошедшей только что сцене не говорили вовсе. Потом я все поняла: Берт Ланкастер был звездой, явившейся из Голливуда, и Лукино, думаю, хотел показать ему, кто хозяин на съемочной площадке. Да и потом, физических страданий Лукино просто не принимал в расчет, если уж начали снимать, так извольте обо всем этом забыть. Наконец пришел ассистент и сказал, что Берт хочет с ним поговорить. Лукино, появившись в зале, бросил: „Сначала подготовьтесь, вот тогда и начнем…“, и ушел. Это было жестоко по отношению к Берту, ведь Лукино кричал на него при всех, на глазах у сотен людей. Вскоре мы опять вернулись к сцене танца, и этот день стал началом большой дружбы между Висконти и Ланкастером».

Смог бы Марлон Брандо, которого режиссер сначала выбрал для воплощения обворожительного образа князя Салины, быть таким же податливым и уступчивым, так же повиноваться, так же терпеливо сносить придирки и унижение? Ланкастер не только без сопротивления отдал себя в руки режиссеру, «равного которому не встречал в Голливуде» (это говорит человек, работавший с Джоном Стерджесом, Робертом Олдричем и Джоном Хьюстоном). Кроме того, Ланкастер погрузился в чтение, одолев все, что было написано о той эпохе и о той среде, какую ему предстояло изображать, при том, что в прошлом он был необразованным цирковым акробатом и ковбоем. Висконти скажет: «Это был медленный и сложный рост, но он пошел фильму на пользу». Пошел он на пользу и актеру, который перенес в собственный быт повадки сицилийского аристократа. Подводя Ланкастера к сущности его героя, Висконти в конце концов привел его к тому, что актер сам обнаружил в себе новую сущность.

Образ Танкреди, по-видимому, не стал такой же значительной вехой для Алена Делона ведь для него бунт был уже не в диковинку. В 1961 году Висконти впал в бешеную ярость от того, что актер попросил сократить число представлений пьесы «Жаль, что она шлюха» он, видите ли, захотел сняться в «Лоуренсе Аравийском». Висконти проклинал его на чем свет стоит, и Делону пришлось отказаться от роли в кино. По замечанию Адрианы Асти, Висконти «изменил Делона как актера, но не как человека».

«Образ Анджелики наложил отпечаток на всю мою жизнь», — признается Клаудиа Кардинале. «Висконти, — добавляет она, — научил меня быть красивой… У меня был рассеянный, быстрый взгляд; он потребовал смотреть на вещи ясно и прямо, научил подолгу задерживать взгляд. Он всегда говорил, что надо держать подбородок тверже, чтобы подчеркнуть сияние моих глаз… Он вылепил мой взгляд».

Фильм, триумфально прошедший в Италии и Европе, в Соединенных Штатах терпит фиаско. К гигантским затратам на «Леопарда» добавился еще и громкий коммерческий провал «Содома и Гоморры» — эта постановка привела продюсерскую фирму Гоффредо Ломбарди к финансовому краху, долг составил пять миллиардов лир. Съемки длились семь месяцев. Тогда же Висконти завершает приготовления к новой театральной работе, «историко-пасторальной комедии» в трех актах и четырех картинах, либретто которой он написал в соавторстве с Филиппо Санжюстом и Энрико Медиоли на музыку Франко Маннино: спектакль «Дьявол в саду» предстоит сыграть в палермском театре ди Массимо всего пять месяцев спустя после окончательной правки сценария «Леопарда». «Он был очень энергичен, даже немного чересчур», — скажет Сузо Чекки д’Амико. Уберта вспоминает о его физическом здоровье, феноменальной работоспособности: «В рабочие периоды он пил кофе чашку за чашкой и варил его сам с невероятной тщательностью; кофе, который готовил Лукино, был такой крепкий, что, когда Франко Маннино в первый раз попробовал его, он не спал потом целую неделю. И еще сигареты, он выкуривал штук 80 в день. А если, к несчастью, ему случалось простудиться, он опорожнял целую бутылку сиропа от кашля. Он не был человеком полумер; например, обожал копаться в саду, и на Искье мы все посадили сами. Как я ни умоляла его не делать этого, он сам брался подстригать розовые кусты и отрезал там все, что только можно. Удобрений он тоже не жалел, вываливал их столько, что потом ничего не вырастало». Он никогда не щадил себя, никогда не ленился; он был настоящим транжирой, мотом абсолютно во всем.