Вишнёвый луч - [3]

Бабушка, на глазах молодея, отвечает охотно: видимо, тайно хочет настояться до правдивости несколько раз.

- Надо? Нет, не надо. Господь с тобой!.. Сие позволено только гениям, и то иногда, в чистом озарении. Остальные могут обойтись приёмами.

- Им было бы обидно слышать тебя.

- Да на здоровье. Дуракам полезно обижаться.

- А что там с остранением? - не выдерживает внучка. - Меня волнуют любые знания! Объясняй! Всё мне объясняй!!!

- Нервная какая... Ты что дёргаешься?

Джованни дождался этого дня только потому, что его тело выдержало его душу. Удержало её, как на верёвке, хотя надежды на это не было.

Душа переполнена любовью - это не образ и не красивый тем более. Это разрывающееся на куски тело.

В любовной муке нет красоты. В любовной муке всё постыдно, больно, безысходно, душно и безумно.

Но Джованни выдержал.

Душа была очумелым шаром, лопающимся от невыносимо всецветной златоносно созидательной интентной солнечной ночной потентной вселенской домашней внутренней мелкой синей белой утомительной перламутровой о гадость... Вишнёвой энергии шар. Он бился, метался, как от ураганного ветра. Огромный, как что угодно. Как сама гипербола во плоти. Вы представляете себе гиперболу во плоти?

Какое объятие пропало!

Внучка страдает. Родину любит, за словесность радеет... И пожаловаться некому.

Рассматривая стены, удивляется: у бабушки в доме нет ни одной книги. Ни единого листочка. Весь дом - как цветок из шёлка и бархата, уют и вкус, но повторить это невозможно. На границе между видимым и невидимым, на порожке сверхчувственного, будто вот-вот улетит окутанная нежно-фиолетово-алым дымом сущность в пыльную даль вечности, простроченную звёздными прочерками, - такой дом у бабушки. Нет очевидной мебели, только намёки, контуры, подсказки, нет остановки глазу. И тут же ясность, и всё есть: вода в кране, газ, электричество, стёкла - в обычной геометрии оконных рам. Всё невероятно; как беседа, например, физического тела со своей залётной душой.

Бабушка всё говорит и говорит. Ей легко: Гутенберг* уже умер, а станок работает.

Вечный двигатель Гутенберга. Вот кто изобрёл перпетуум мобиле.

______________________________________________________

* И. Гутенберг - изобретатель печатного станка, ХV век.

______________________________________________________

- Ах, да... Суть приёма, выловленного из тумана писательских ухваток нашим ядовитым яйцеголовым малюткой, заключена в описании общеизвестного некими наводящими экивоками, вроде два-кольца-два-конца-посередине-гвоздик.

И смотрит на внучку: дескать, как я тебя! Выдержав паузу, поясняет:

- Русские знают отгадку: это ножницы. Вот простой пример. Если вы читаете, что он расстегнул на ней кофточку и прильнул и так далее, то, похоже, дело идёт к половому акту. И вот он начинается! Акт первый. Если повезёт, второй. Согласитесь: очень скучно читать такую правду! А писать! Невыносимо. Насколько легче, благодарнее, вкуснее и безопаснее парить в иносказательных облаках, среди шёлковых кофточек и томных стонов! В самом деле, ну куда годится эта вся так называемая правда? Только представь!..

Внучка представила. Повеяло ванилью.

- Замужняя женщина, красивая и молодая, полюбила холостого офицера и пала, совершив с ним серию половых актов без контрацепции. Общество осудило её. Женщина оказалась впечатлительной и бросилась под поезд. Всё. Хроника происшествий, пять строк в газету. Но бульон из культурных кодов булькает, и все всё понимают. Каждый по-своему. У каждого своя правда. Особенно если замешан секс. Таким образом нормальная новостная журналистика разбухает в великую литературу - по умолчанию.

- Ты, бабуля, похоже, писательница. Может, ты тоже поначалу пришла из нормальной журналистики? - интересуется внучка, давно мечтающая хоть как-нибудь проникнуть в биографию бабушки.

- Литератор, сбирающийся возвестить нечто абсолютно свежее, - не слушает её бабушка, - и ещё не закодированное культурой, был, есть и будет обязан пользоваться тем самым остраняющим гвоздиком. Но не все хорошо учились в школе, поэтому частенько роют от забора до обеда, то есть сами не знают - что именно делают. Свежее в литературе уже было.

Жестоко. Пусти её в семинариумы Литературного института, все студенты повесятся во втором семестре первого курса.

- Бабушка-а-а! Любая молодёжь во все времена роет от забора до обеда, потому что взрослые не нравятся молодёжи. Она хочет выкинуть взрослых на помойку. Так уж устроен мир. Лет до тридцати, конечно.

Бабушка закуривает и молодеет, стареет, молодеет, стареет - вдох, выдох, вдох, выдох. Она любит внучку, но ненавидит споры.

- Лоскутная неосведомлённость, ныне смертный грех молодых литераторов и политиков, раньше была очень мила, но теперь её время вышло, наступают серьёзные времена, конец медиашоу, - и не все это могут вытерпеть. Максимум, на что они согласны, - это лоскутная осведомлённость, позволяющая всегда иметь мнение!.. Представляешь, они даже не знают, где в России находится крест!..

- А где он? - просит внучка.

- Поперечина - Урал, - как само собой роняет бабушка.

Лицо её грустно. Дометеливая Шкловского, эрудицию интеллектуалов и гордыню вообще, бабушка разжевала кривоумный термин и выплюнула. Потом, успокоившись, добавила: