Вишенки - [33]

Важно было грамотно распределить, чтобы под сады не бросовые земли достались, и в то же время нельзя было забывать о ржи с пшеницей: хлеб – всему голова! Но и оставлять заросли кустарников – это не по-хозяйски.

Дважды выкосили траву на землях под сады и только потом хоть мелко, но вспахали. Дёрн в саду тоже никуда не годится, можно будет и горох посеять серёд деревьев или какую другую культуру, что сможет ужиться между яблонь да груш.

И о винокурне не забывал: выписал оборудование, по железной дороге доставили до уездного городка, а оттуда – обозом. Теперь ждали Ефима, чтобы грамотно установить, к осени подготовить в работу.

Ну, а саженцы высаживать будут по осени под зорким оком нового садовода Кольцова Данилы Никитича. Вывезут из губернского города и сразу же в землю.

Сегодня припозднился, возвращался домой в Борки уже затемно. Коня пустил шагом, сам почти дремал в пролётке, устал за день. Не заметил, как конь остановился, очнулся от мужского голоса.

– Что ж ты, Макар Егорович, себя не бережёшь, не остерегаешься?

– в заросшем бородатом мужчине не сразу узнал бывшего старосту Вишенок Николая Павловича Логинова, признал по голосу.

– Кого бояться? Здесь мой дом, моя земля, – Щербич скинул остатки дрёмы, пододвинулся, освобождая место для случайного пассажира. – Ты сам, Николай Павлович, откуда? Что-то давненько о тебе ни слуху ни духу.

Мужчина встал на подножку, уселся рядом с хозяином, взял вожжи.

– Может, кучером к себе возьмёшь по старой памяти?

– Так серьезно? – Макар Егорович повернулся лицом к пассажиру.

– Неужели не можешь найти себя при новой власти?

– Какой там! Кондрат-примак записал меня в мироеды, объявил врагом народа, грозился сдать в губчека, вот так-то, дорогой Макар Егорович. А какой же я мироед, а? Ты же знаешь. Я же сам ломился на земле, как проклятый. А если и нанимал работников, так покажи мне хотя бы одного, кого бы я обидел, не рассчитал, не заплатил? Я же им давал работу, а он… Э-э, да что говорить. Хотя, я думаю, они боятся меня. Ведь я буду постоянно для них немым укором. Согласись, моё руководство деревенькой не прошло бесследно. У нас был налажен хороший контакт с паном Буглаком, работой обеспечены были почти все люди. Жили зажиточно, ну, по крайней мере, абсолютное большинство, кто не ленился, не спился. А они, комитет этот, на себя не надеются, боятся сравнения, а оно будет не в их пользу, вот такие пироги.

– Да что ты дурака слушаешь? Хорошим всем не будешь. Всё равно найдётся один-другой недовольный.

– Не говори, не говори, дорогой Макарушка. Дурак у власти – это уже трагедия, и не только моя, но и твоя тоже. А если такие дураки управлять всей страной нашей будут, у меня не хватит фантазии, чтобы оценить последствия. И ведь кто к власти приходит?

Лодыри, неучи, бездельники, примаки да непутёвые людишки. По сути – голытьба, которая-то на земле и перекрестится не может.

Как они жить собираются? А кто руководит ими?

– Ты думаешь, они надолго?

– В уезде и в губернии большевики берут власть. Говорят, их поддерживают и в самом Санкт-Петербурге, вроде как у них какой-то Ульянов-Ленин за главного. Тоже, по слухам, почти всю сознательную жизнь по заграницам ошивался, о России только из газет информацию черпал, а сейчас народ баламутит. И, говорят, из семьи-то достойной, а вот уродился…

– Да-а, дела. Ещё раз подтверждается народная поговорка о семье и об уроде.

Конь шёл шагом, пофыркивая, отмахивался от оводов и слепней. Солнце уже село, у кромки леса, вдоль которого петляла дорога, было почти темно.

– Что предлагаешь? – нарушил молчание Щербич.

– Не знаю, дорогой Макар Егорович, не зна-ю-у! – развёл руками Логинов. – Не знаю! Обидно, столько отдать Вишенкам, и вдруг – враг народа! В страшном сне не могло присниться такое. Веришь, я, Логинов Николай Павлович, чьи прадеды стояли у истоков Вишенок, закладывали её с первого колышка, вложивший в деревеньку душу, с молоком матери впитавший, воспринимавший её горе и радости как свои собственные, знающий подноготную каждого жителя, даже младенца, теперь вынужден скрываться от какого-то пришлого примака! Иной раз кажется, что вот сейчас проснусь и этот кошмар кончится, исчезнет. Ан нет! Явь это, Макар Егорович, явь! Вот что страшно. Просыпаться боюсь, а проснусь – себе не верю, что ещё живой. Что с Россией сталось, дружище? Что с нами, православными, творится? Сами на себе не похожи, Господи.

Опять замолчали. Где-то ухнул филин, кричали на болоте чибисы, над кромкой леса всходил молодой месяц. Кроны деревьев засеребрились, замерцали, отражая лунный свет глянцевой молодой листвой. Песок глушил колёсный ход, хорошо смазанная пролётка катилась мягко, ничто не нарушало привычных звуков наступления ночи.

– Семья где сейчас? Смотрю, и сын с детишками твой тоже исчез куда-то из Вишенок, – Щербич легонько тронул почти остановившегося коня. – Но, но-о, не спи, Серко!

– Отправил в Смоленск. Там, на окраине, купили избушку, наказал своим притаиться, не лезть на рожон, переждать.

– А сам?

– Не поверишь, – голос пассажира окреп, помолодел, в то же время, появились робкие, стеснительные нотки, засмущался вдруг.