Virtuality - [51]

Я вспоминаю, как я думаю, что не хочу рассказывать следователю о том, что на самом деле произошло. Ещё бы, ведь Женя — одно из самых сильных переживаний моего прошлого.

Я вспоминаю, как на ходу придумываю альтернативную версию событий. Официальную версию, которая по задумке должна стать мягче. Легче. В ней не должно быть лишних подробностей, от которых меня выворачивает.

Я не хочу ему рассказывать всё.

Это слишком личное.

Слишком интимное.

Помню, как Женя тогда сказал:

— Тррррррнннннн!!! — и громко заржал.

Но это не для протокола.

Зачем следователю знать, что я была лохушкой, которую все ненавидели?

Все, в том числе и Женя.

И я говорю:

— А затем он оступился и упал. На рельсы.

Меня словно прорвало, и я начала рассказывать следователю всё, что произошло далее. Официальную версию, лишённую ненужных подробностей.

— Я видела, — продолжаю я, — как он упал. Он ударился головой об рельсы. Я видела, как он пробил череп, как из него хлынула кровь.

Начинаю плакать. Кажется, у меня истерика.

— И вдруг, — продолжаю я сквозь рыдания и слёзы, — я заметила свет в тоннеле. Это приближался поезд. Он хотел встать.

Женя хотел встать. Не поезд.

— Я видела, — говорю я, — как он уже начал подниматься. Пытался. Его шатало, он смотрел в сторону приближающегося поезда. На эти два огонька. Поезд начал резко тормозить. Последним человеком, которого увидел Женя, была я. Никогда это не забуду. Этот его взгляд. Пронзительный и умоляющий о помощи. Взгляд человека, смирившегося со своей участью.

Вставьте здесь ещё пару всхлипываний.

— Но Женя лежал практически в начале платформы, поэтому он не успел затормозить.

Поезд не успел затормозить. Не Женя.

— И поезд его сбил. Я не смогла в него зайти. Потому что он убил Женю, этот поезд.

Вставьте здесь минуту рыданий.

— Я дождалась, — продолжаю я, — когда поезд отъедет. Я подумала, что его ещё можно спасти.

Спасти Женю. Не поезд.

— Но когда он уехал, то, что я увидела, меня ужаснуло.

Вставьте здесь меня, вытирающую слёзы платком.

Я говорю:

— Повсюду были куски его тела. Части его рук, его пальцы. Его рот был раскрыт, и из него текла кровь.

Рот, который Женя презрительно вытирал платком после того, как меня целовал.

Рот, который сказал, что я прыщавый кусок сала.

Рот, который сказал, что я ходячий жир.

— Где-то, — продолжаю, — я даже заметила его мозги, такое серое вещество, и много-много крови… Верхнюю часть черепа будто снесло. Топором. Или ещё чем-то острым.

Вставьте здесь абсолютную истерику.

Вставьте здесь шокированного следователя.

Вставьте здесь шокированную меня.

Вставьте здесь двадцать минут, в течение которых следователь записывает что-то в протоколе, а я рыдаю в истерике.

Вставьте здесь то, что вы обычно себе вставляете.

— Подпишите здесь, — говорит следователь.

Беру бумажки и ручку. Подписываю протокол.

— И здесь.

Формальности улажены. Он забирает у меня протокол, оставив мне одну копию.

И говорит: вы свободны.

Аккуратно разбирая бумажки и складывая их в папку, он говорит:

— Если понадобитесь, мы вас вызовем.

Я замечаю, что, сказав это, он всё ещё пребывает в состоянии шока. Да, нелегко, видимо, ему приходится. Наверное, часто в Москве происходит что-то такое, что повергает в ужас.

Я вспоминаю, что, выходя из отделения милиции, я чувствую себя вполне довольной. Нет, не вполне. Вдвойне довольной.

Я улыбаюсь.

Ещё бы, ведь Женя оступился именно благодаря мне.

* * *

Общаясь с людьми этого отдельного типа, я укрепился во мнении, что все они — как раз мои идеальные пациенты: с мелкими комплексами, заморочками, тараканами в голове. Когда мы с ними общались, и общение это заходило далеко, когда оно становилось всё глубже и откровеннее, я пытался им объяснить, что следствие их озлобленности и непринятия окружающего мира — это банальное следствие детских переживаний и каких-либо психологических расстройств.

Они никак не хотели понимать и признавать то, что эти всевозможные мелочи и являются сутью, корнем их проблем, что как раз они и создают внутри их сознания некие неверные психологические установки, которые затем начинают мешать им жить, быть счастливыми и довольными собой. Словом, быть нормальными, адекватными людьми.

Некоторые из этих собеседников в итоге приходили в мой кабинет, и я начинал вести с ними откровенные разговоры. Очень скоро процесс лечения начинал давать результаты, и я понимал, что нашёл, наконец, путь доступа к самым лучшим, к самым сложным пациентам — тем людям, которые живут среди нас, но никак не могут найти себя вследствие каких-то переживаний прошлого.

Но тех, кто становился моими пациентами, было слишком мало для того, чтобы изучить их особенно глубоко, и я, спустя некоторое время, пришёл к выводу, что с этой массой стоит позабавиться.

Я начинал высказывать им свою точку зрения прямо и без обиняков, они начинали вести со мной ожесточённые споры, не понимая, что позиция собеседника может значительно отличаться от их собственной. Как следствие, меня постепенно начало недолюбливать множество пользователей сайта, а я был собой доволен: я возбудил интерес к своей личности и стал поводом для множественных споров.

Когда я писал человеку прямо, что он не нравится мне по тем или иным причинам, в том числе и по причинам недостатков во внешности, они начинали проявлять ко мне откровенную агрессию, в итоге приводившую к серьёзным ссорам, антирекламе меня как пользователя сайта и всем вытекающим из этого последствиям.