Вирсавия - [35]

Запах Ахиноамы изменился, случилось это в ту пору, когда Мааха родила Авессалома, — тогда перестала она пахнуть женщиной.

И я сказал ей:

Ты более не пахнешь желанием.

Нет во мне более желаний, отвечала она. Существо мое отринуло свои желания.

Ты сама отринула твое желание?

Я устала испытывать желание. Променяла желание на рассудительность и душевный покой.

Слова ее согрели меня, даже разгорячили.

Значит, ты испытывала желание? — спросил я.

Я жаждала тебя, как странник в пустыне жаждет воды.

Всем твоим существом?

Моя плоть всегда думала о тебе, моя плоть будила меня ночами и говорила: Давид.

Что же ты тогда делала?

Я создавала себе Давида в моем одиночестве, я была моим собственным Давидом. Потом я могла вновь уснуть.

И еще она сказала:

Но я часто размышляла вот о чем: как, наверное, чудесно вправду самому быть Давидом, чувствовать кожу его и кости наполненными им самим, быть тем, кто есть? И никогда я не могла уразуметь, зачем нужно тебе ходить к другим, ведь у тебя есть ты сам.

Я всегда имел себя самого в избытке, отвечал я. Потому-то мне всегда надобно было излиться в кого-то.

И я спросил ее:

Как ты можешь вынести эту непрерывную исполненность рассудительностью и душевным покоем?

Я думаю: я есмь я. Это немного, но все же кое-что. Совсем не то, конечно, что быть наполненной Давидом, но все же и не полная пустота.

Полная пустота есть лишь в преисподней, сказал я. Все сущее преисполнено становления, и изменений, и прибытий, и присутствий. Единственное, чего Господь не создал, — это пустота.

Да, сказала она. Хвала Господу.

Да, сказал я. Хвала Господу.

Потом я спросил:

Ты более не хочешь, чтобы я приходил к тебе?

Я никогда не заставляла тебя приходить, сказала она.

Я дал тебе мой обет перед Господом, отвечал я.

Я не знаю, чего требует от тебя Господь, сказала она. Я, Ахиноама из Изрееля, не требую ничего.

Не требовать ничего — это и есть, по-твоему, рассудительность и душевный покой?

Да, сказала она. Именно это.

Вирсавия жарко и сильно пахнет желанием. Это чуют все, кто приближается к ней, это можно прочесть на лицах мужей — кожа их напрягается, глаза расширяются, ноздри трепещут. Мужи, чующие ее благоухание, распрямляют спину, перебирают пальцами волоса, ноги их боязливо притопывают, они разглаживают бороды, набирают в грудь воздуху. Запах желания дразнит их подобно трубному гласу.

И когда я это вижу, мне становится страшно.

Нет, я не страшусь, что какой-нибудь мужчина похитит ее от меня. Я страшусь безрассудного желания.

Мне кажется, это желание без цели и предмета, желание, как оно есть. Желание, которое она бросает будто копье и несет перед собою будто щит.

Я бы хотел, чтобы могла она желать святости и Господа. Но она этого не умеет, хотя бы лишь этого, такое желание способен испытывать только мужчина.

Я страшусь, что она жаждет власти, она не знает, что есть власть. Я опасаюсь, что она сгорит. Тот, кто приближается к власти, не завоевав ее по-настоящему, вспыхивает и обугливается от жара ее, власть должно завоевывать и держать либо оставить ее в покое.

Если она погибнет, то погибну и я.

Она прирастает плотью. Груди ее тяжелеют, чрево теперь всегда округлено, даже когда нет в нем сына; когда она выпрямляет руки, я вижу ямочки у нее на локтях, а на шее вижу складку, которой прежде не было.

По моему велению слуги постоянно потчуют ее всевозможными лакомствами, какие только есть в моем доме и в моих амбарах.

Я хочу, чтобы тучность укрыла ее. Ведь сквозь слой тука желание не пробьется, останется запертым внутри, в оковах туши.

Мне должно окружить ее стенами, и запорами, и валами. Из вооруженных воинов, хитрости, любви, тесаного камня и тука.

Ибо должно мне сохранить Вирсавию на веки вечные.

_

Мааха, мать Авессалома, подарила Давиду и дочь, по имени Фамарь. Ныне Фамарь выросла и стала одной из самых красивых женщин в Иерусалиме. Когда пала Равва, ей сравнялось четырнадцать лет, была она стройна и тонка в кости, но с высокой, тяжелой грудью и широкими бедрами; волоса свои она никогда лентами не связывала и в косы не заплетала, были они длинные, кудрявые, цвета темного сердолика, она никогда не пользовалась краскою, не носила украшений, ибо все это было бы хулою для красоты ее.

Давид заметил ее однажды утром в переднем дворе царского дома, солнце и ветер играли кудрями ее, и оттого походили они на сверкающих змей, а змеи священны, ибо они суть воплощения вечности, и Давид спросил, кто она.

Я Фамарь, младшая дочь Маахи.

Возлюбленный отче.

И Давид велел ей переехать в царский дом, чтобы украсила она его своим присутствием; услышав, кто она, царь ощутил гордость и радость, но и облегчение: красивая женщина, однако ж влюбляться в нее незачем, более того, закон Господень воспрещал такую любовь, и потому он теперь мог беспрепятственно и бесстыдно ею любоваться. Никогда не станет она испытанием для него.

Была Фамарь тиха и молчалива, с мужчинами говорила, только если приказывали, а с женщинами была столь немногословна, что иной раз это походило на робость, а иной раз на загадочность.

Зато она умела танцевать. Не как танцовщица, но как умела танцевать Вирсавия, прежде чем начала рожать сыновей.