Виринея - [4]

Встала, высокая, и бросила, как вызов:

— К сожалению, я скоро уезжаю. Если хотите, поговорим сейчас. Раздевайтесь и проходите.

— Куда?

Отчеканил и ждет ответа, как хозяин! Наглец! Георгий никогда не был так груб.

— Мы уезжаем на прииска. Далеко. Когда мы едем, Георгий Павлович?

Георгию сцена показалась нелепой, но остался верен себе. Не выразил, спокойный и воспитанный, ни удивления, ни негодования:

— Когда вы будете готовы, Нетти.

У Володи лицо было тоже спокойно. Но глаза загорелись, и губы дрогнули.

— Ну, так с неделю еще пробудем здесь. Если сегодня вы не располагаете временем, заходите как-нибудь.

Плюнула в душу и смотрит ясными глазами.

Владимир побелел. Проснулась плебейская целость души. Захотелось взять затейливо причесанную головку и ударить о пол. Но гордость помогла. Сдержался, сжался в комок.

Скользнул по обоим взглядом.

Неспеша повернулся, строгий и сильный, и вышел.

Дверью даже не хлопнул.

Анна засмеялась. Окрепла дерзость.

— Ну? Смешное явление?

— Странное. Я бы тебя заподозрил, но… я хочу уважать тебя…

Провела рукой по лицу и взглянула смело, прямо в глаза.

— Не буду оправдываться.

— И не надо. Я верю тебе. Ну-с, вернемся к кофе.

Жила день, как всегда. Но ночью проснулась с тяжелой тоской. Георгий рядом дышал ровно. Боялась разбудить его. А хотелось прижаться к нему и заплакать. Казалось, он бы защитил. Помог спрятаться от темного, тяжелого. Тот ушел… Ну и хорошо.

Отчего же боль?..

Была большая звериная злоба. Не рассказал бы, как изжил. Долго метался по улицам. Но показалось: все встречные знают и радуются обиде. Каждый напоминал:

«Раскис… Изливался… Продажной девке открыл заветное…»

Хотелось рычать.

«Как смотрел этот барин… Точно дарил своим присутствием… Как он смел так смотреть!.. Избить бы его… Растоптать!.. Чтобы жалким стало гордое лицо».

Душил гнев. Все гадки… Омерзительна жизнь.

В комнате стало легче. Можно спрятаться от людей.

Молчат и не лгут эти грязные стены, жесткая кровать, ветхий стол. Видом своим говорят:

«Мы мертвые».

А люди… Блеснут глазами, сольются в ласке, а потом харкнут…

Схватил обеими руками голову, сжал коленями локти и крепко стиснул зубы.

Кричал там, внутри, глубоко. В безмолвной человеческой боли был этот крик. Не думал, что затихнет она.

Но затихла. Вырвано.

Ночью уж был спокоен. Снова сталь в серых глазах и гладок высокий с залысинами лоб.

Со стороны смотрел на все.

Думал:

«Оторвалась Анютка от своей почвы. Причудливо, на свой барский вкус подрезали, подстригли ее. Нечего думать о ней. Приживется в том лагере».

Расстегнул воротник рубашки, погладил грудь, вздохнул два раза освобожденно и сильно.

И ладно.

В мозгу опять цифры и факты.

II

Две жизни были на прииске: дневная и ночная.

Рано утром гудела фабрика. Степь далеко разносила угрозу гудка. На рев его выползали люди. В семейных казармах, низких и длинных, раздавался плач детей и визгливая перебранка женщин.

А поодаль от прииска просыпался киргизский аул. Выскакивали голые черные ребятишки и начинали дикий гортанный концерт. Киргизки, с подоткнутыми под бешмет рубахами, показывали грязные, замызганные штаны. Они шли за водой и к табуну. Киргизы в шапках и меховых штанах ковыляли к фабрике. И каждый день повторял свое удивление рыжий штейгер. Он кричал киргизам от конторы:

— Не сопрели еще, кривоногие? На фабрике и без одежы сдохнешь от жару. Косоглазые черти!

Степенно отвечал аксакал (старший):

— Зачим дохнишь? Лучча жар не прамет.

И бесстрастно выжидал, когда ответный хохот смолкнет.

Из казарм с лопатами, ломами, кайлами, веревками шли рабочие. Потом делились. Шахтеры шли к шахтам, заводские — на фабрику. С шумом подъезжали приисковые таратайки. Тянулись из близкой деревни мужики на телегах. Фабрика давала последний исступленный вопль. Гудок смолкал. Начиналось гуденье машин и грохот бегунов. Они дробили камень, спрятавший золото, журчала вода в длинных желобах. Она уносила разжеванный бегунами камень. Оставляла драгоценные крупинки. Вдалеке динамит рвал каменную груду. Эхо повторяло стон взрывов. Все сливалось в сатанинскую музыку. Она была грозна и величава. Как проклятье. Жалки были только музыканты.

— Дунька, паскуда, чо сяла? Берись за тачку… Думать, золото высидишь?

— А твое како дело? Ночь с англичаном проблудила, так в хозява вышла. Я те зенки-то поскребу, надзирать больно!

— Ах, язви те в душу, стерва присковая!

Визжали дико и надрывно. Наступала Дунька, Белокурые волосы сбились войлоком.

Синие глаза под воспаленными красными веками стали от злости темными. На лице жирным потом размазана грязь. Как ведьма.

Федосья не сдавала. Лила потоком циничную брань и рвалась в потасовку.

Но увидел уже надсмотрщик. Грозит обеим кулаком.

Проворно обе взялись за тачку.

У дверей фабрики скулит, как собака, молодой киргиз. Хватается за живот и молит звериным воем своею дикого бога. Вчера надорвался. Сегодня пришел работать, не смог.

— У-у-й, бульна… У-у-у… Шипка бульна… Алла, уй-уй-уй…

Равнодушно проходят мимо, грязные, со своими ношами.

Эка невидаль! Всем «бульна».

Жалеет один старый Куржан. В оборванном длинном халате стоит и качает зеленой чалмой.

— Джяман… Джяман урус (плохие русские)…