Virago - [26]

Путь окончился в довольно высоком расписном покое. Лепестки живых роз (откуда? – зимой!) медленно опадали с деревянной галерейки, и на этом вся Византия заканчивалась. Прочее было Мавританией, только Мавританией. «У меня две Отчизны… Но одна скоро падет…» Он оставил одну ради другой, но этот осколок нежно хранит у сердца.

Покой был пуст.

Тонкий дымок кудрявился над курильницами, и сладкий холодок ладана чувствовался в этом дымке наравне с приторным, почти удушливым благоуханием неизвестного вещества. На Алессандрину этот запах нагнал тоску.

– Скоро ли начнут собираться? – спросила она, проходя по коврам к столу.

Карлос смотрел на нее и вспоминал графа Мирафлор. Она не похожа ни на одну из двоих, принесших ему беду. Она – мед и золото, чистый мед и чистое золото, мед в ее темных глазах, золото – в мелко завитых волосах, и вся она точно припорошена им: проведи пальцем по выступающим позвонкам, и на пальце останется золотой налет.

– Все уже в сборе, донна, нам некого больше ждать.

Между ними сиял карафинами и блюдами стол; стол походил на город, полный арен и мечетей.

Они смотрели друг на друга поверх сияющего града-на-столе. Розовые лепестки соскальзывали с ее гранатового платья, но оставались на волосах.

«Ты умница, ты догадаешься…» – Вы верно меня поняли, донна. Вы мой единственный друг, и вы дама; я почти не солгал вам, когда говорил о дамах и друзьях.

По ее молчанию он подумал было, что гостья сердится, и удивился, когда, не сказав ни слова, она села и позволила налить себе полный бокал вина.

Вместо двух высоких кресел был диван, полукругом огибающий стол, и их, севших рядом, не разделяло даже самой маленькой подушки.

– Вы дадите мне знать, когда мое общество вам наскучит, хорошо?

Она кивнула, подняла бокал и краем его задела край д'Агиларова бокала – звон – должно быть, это излюбленный обычай Венеции, где стекло такое звонкое.

– А сейчас, донна, будет маленькое развлечение. О ней только и говорят в городе, и я нанял ее на этот вечер нарочно, чтобы показать вам…

Алессандрина подумала, что об этом тоже – всенепременнейше – будут говорить в городе.

Заиграла музыка, вначале чуть слышно; она так играла долго, словно настраивая слух и зрение; с появлением танцовщицы музыка стала громче, точно та принесла ее в своих волосах.

– Ее зовут Арана. Это фамилия, но звучит, как языческое имя. Говорят, дон Кристобаль от нее без ума…

«Арана» было последнее, отчетливо расслышанное Алессандриной, потому что горячая и невесомая рука обняла ее, и пальцы погладили плечо сперва поверх рукава, а потом, перебравшись чуть выше – по открытому телу.

Арана танцевала танец, неизменный со времен Тира и Гадеса. Одно за другим спадали с нее семь ее покрывал.

Алессандрина смотрела на Арану, ощущая тепло, льющееся от обнявшей руки…

… Дон Фернандо стискивал со всей силой жаждущего.

… Дон Карлос до сего дня обнимал, конечно, не как друг, вовсе нет. Просто он до того стосковался по женщинам, что обнял бы любую, не склонную врать.

Обволакивающее объятие вытягивало из нее последние мысли, оставляя одну только о том, что, кажется, кажется… Дальше слов не нашлось. Вернее, она побоялась назвать кажущееся словами.

Если они так и будут глазеть на Арану, оба делая вид, что его руки нет на ее плечах, то это будет предательством. Ее предательством. Одна предала его, рассказав про корону. Ей, Алессандрине, и рассказывать-то ничего не надо: не замечай себе обнимающую руку.

Ведь он-то уже сделал и первый, и второй шаг, и третий… И у него нет права хватать ее в охапку и валить на перину!

Наученный горьким опытом, Карлос отпустит ее, и до самого прибытия галеры будет ей другом. Он сам возвел ее в свои друзья. А для прочих довольно и признаков того, что они – любовники.

Она повернулась, и встретила его взгляд.

Просто смотреть друг на друга дольше, чем два удара сердца, они не могли.

Кружилась Арана, скинув последнее покрывало. Падали из темноты в темноту лепестки.

День двенадцатый, в который нечаянно все решается как надо лучше для моны Алессандрины, не озабоченной более чужими делами.

Он очнулся, почуяв, что уже недалек рассвет. Волосы Алессандрины щекотали ему подбородок и горло, они пахли вчерашними благовониями и ею самой. Ночью он звал ее каким-то коротким именем… Али. Да, именно так. Имя дому под стать.

Костяшками пальцев он провел вдоль ее голой спины. С края ложа потянул на ощупь меховое одеяло, закутал ее – даже не проснулась.

Не дама, не супруга – подруга. Подруга… Спи, моя подруга.

А что ей мешает и впредь оставаться его подругой?

Уединенный дом, хоть вот этот; молчаливая прислуга, лучше из морисков, они дорого ценят защиту знатного христианина, а вскоре будут ценить ее еще дороже; дети – дважды бастарды, пусть. Главное – насмешкам, песенкам и сплетням – всему этому позору путь сюда заказан. Ничто из этого не вспоминается рядом с Али. Рядом с Али все так, будто он – прежний, и не нынешняя, а прошлая зима свистит в ставнях сырыми ветрами.

Как же у нее это выходит? Как будто она берет в себя его память, а ему позволяет не помнить. Сейчас она спит, и память вернулась. Но она проснется, и он снова станет самим собой – кабальеро, идальго, грандом. Соблазнителем, как этой ночью, без меры и удержу. Без меры и удержу. Ни одного «Оставьте!», ни одного «Прошу вас!..», ни одного «Нет!!» этой ночью он от нее не услышал.