Винтерспельт - [24]

отправляют в концлагерь Ораниенбург, из которого он выходит весной 1941 года, потому что один из членов правления имперского объединения нерудной горнодобывающей промышленности, Маттиас Аримонд («руководитель военной промышленности»), добился его освобождения. Аримонд берет его с собой на запад и назначает смотрителем нескольких законсервированных каменоломен, принадлежащих акционерному обществу «Туф и базальт» (читай: Аримонду) в Майене, хотя они не содержат ни известкового туфа, ни базальтовых лав, а лишь толстые пласты доломита или известняка и мергеля. Аримонд предлагает Хайнштоку служебную квартиру в Прюме, но он поселяется на винтерспельтском карьере, в домике с электричеством и водопроводом.

Через год после возвращения из России двадцатисемилетний Хайншток женится на двадцатилетней дочери почтового чиновника; через два года он расстается с ней из-за непреодолимой мелкобуржуазной неприязни жены к его деятельности агитатора - коммуниста; из-за этого она часто устраивает ему сцены. В 1923 году брак расторгается, его бывшая жена снова выходит замуж. От брака с ней у Хайнштока есть сын, который, как она пишет ему в 1943 году (на письме марка, имеющая хождение внутри страны, Чехия составляет теперь часть Германского рейха), пропал без вести после битвы под Сталинградом. В последний раз Хайншток видел мальчика, когда тому было пятнадцать лет. С 1930 года у Хайнштока любовная связь с одной чешской коммунисткой на пятнадцать лет моложе его, которая в 1933 году осталась во Франции, куда поехала учиться. На его долю порой неожиданно выпадает мимолетное счастье. После освобождения из концлагеря вплоть до встречи с Кэте Ленк, то есть с 1935 по 1944 год, у него не было связей с женщинами. Обе его сестры все еще живут в Аусергефильде, у обеих большие семьи, одна уже овдовела; он готов к тому, что ему придется заботиться о них, когда их, как он предполагает, в будущем году выдворят из Чехии.

Рост Хайнштока-всего I метр 65 сантиметров. Упоминавшаяся выше студентка, с которой он часто играл в шахматы в кафе на Малой Стороне, заметила однажды, что он похож на маленькую шахматную ладью. Это было лет двенадцать тому назад или даже больше; с тех пор волосы Хайнштока сделались серо - стального цвета, но в целом он остался таким же маленьким, приземистым, прочным. Тело у него было крепкое; чтобы добиться не только мимолетного, но и продолжительного счастья, ему, возможно, следовало быть чуть более гибким, но благодаря тому, что весь он был словно из стальных тросов, как утверждала Кэте Ленк, ему удалось выдержать несколько пыток, никого не назвав, и около шести лет провести в концлагере, почти не подорвав здоровья. На его широком лице, покрытом бесчисленными горизонтальными морщинками, словно заштрихованном гравировальной иглой, сидят маленькие фарфорово-голубые глаза. Рот почти безгубый, тонкий, прямой; нос, напротив, широкий, похожий на грушу, перебит (ударом эсэсовского кулака в Ораниенбурге), так что теперь кончик его, чуть сдвинутый вправо, нависает над губами. К еде Хайншток безразличен, с тех пор как понял, что никогда больше не увидит кнедликов с салом или буженины с хреном. Зато он привык, сидя по вечерам один в своей хижине у винтерспельтской каменоломни, выпивать два - три стакана вина. Когда его угощают вином, Он всегда надеется, что это будет сухое мозельское.

Отдельные эпизоды, или Геология и марксизм

В один из дней конца июля, лежа возле пещеры на Аперте, Кэте сказала:

— Расскажи, как ты стал коммунистом!

Хайншток стоял у входа в пещеру, смотрел на нее и курил свою трубку.

— Когда я вернулся с военной службы, из Пильзена, — сказал он, — я опять стал работать в каменоломне на Миттагсберге. Кстати, это такая же каменоломня, как в Винтерспельте. Голубые известняки с прослойками сланцевитого мергеля. Никогда бы не подумал, что здесь все будет настолько похоже.

Помолчав, он добавил:

— Помню все, словно это было вчера. Я обрабатывал скарпелью кромку оконного карниза, округлял ее. — Пауза. — Если я стану работать в винтерспельтском карьере, тоже придется обтесывать камень на месте. Я не буду поставлять сырые глыбы.

Она сидела все так же, не шевелясь.

— Всякий раз, поднимая голову от работы, — продолжал он, — я смотрел на стену каменоломни. Я это делал всегда, но в тот день мне показалось, что прежде я никогда ее не видел. Не знаю сам почему. Может быть, потому, что еще несколько дней назад я был в казарме. Видно, бывают такие дни. Так или иначе, когда я на нее посмотрел, я вдруг осознал с такой ясностью, как никогда прежде, что она кому-то принадлежит, принадлежит человеку, которого я видел раза два. Он ее владелец. Иными словами, есть эта обнаженная в горе каменная стена и есть человек, который может делать с ней, что хочет. Он один.

Она — его частная собственность. Не хочу утверждать, что эта мысль была для меня неожиданна, как гром среди ясного неба. Я и раньше читал работы авторов-социалистов, знал, что единственный товар, которым я владею, мою рабочую силу, я продаю капиталистам, а те извлекают из нее прибыль, и так далее. Но в социал-демократическую партию, которая в то время была революционной партией, я вступил, только когда понял, что капиталисты владеют природными богатствами, сырьем. Владеют природой, понимаешь?