Виноградники ночи - [53]

Он дошел до метро. Долго ждал трамвай. Подкатил вагон, лязгая колесами по обледенелым рельсам. Внутри было теплей. Во влажном воздухе мелькали ушанки, ватники, платки… На Сухаревке подвалили, набились в вагон, сдавили. Но он знал — нужно потерпеть, пока трамвай не выедет на Мещанскую, а там уже станет легче. За мостом он уже смог сесть, продышал кружок в заиндевевшем окне, и пока не затянуло его мутной поволокой, смотрел на исчезающие в ночи низкие дома за покосившимся заборами, и вдруг — различил тропу меж камней. Она подымается все выше, а ветер подхватывает, треплет плащ с белым крестом, смерзшиеся пальцы уже не чувствуют рукоять меча. Еще поворот — и видны уже стены с угловой башней, а за ними, едва угадываемый — росчерк куполов… Трамвай дернуло, он вскинул голову, и во-время: в салоне он был один, и вагон уже въехал на круг, где последняя остановка.

Я миновал метро и вверх по Сретенскому бульвару дошел до Костянского переулка. Сколько лет я хожу этим маршрутом? Топочу мимо казенного здания школы, где во дворе растет еще тополь, помнящий меня-первоклашку…. Только был ли это я? Какой-то мальчик с печальными глазами и застенчивой улыбкой — его уже не найти.

А вот и двор, занесенный снегом, где ржавая проволока забора и скамья, а дальше — оранжевый свет ее окна… Ни двора, ни кола, потух оранжевый свет. Нет уж, лучше пойду поскорее домой мимо углового магазина, который почему-то все зовут Меховщик. В Меховщике всегда прохладно от белых изразцов и бетонного пола, тянет тяжелым, пропитавшим всё и вся дремучим настоем, в котором смешалась вонь мерзлого мяса с кисловатым запахом молока, густой воздух круп с тягучей, ломотно-сладкой одурью конфет. А еще ведь тут как тут огурчики соленые в распаренной, налившейся рассолом бочке, но все перебивает острый пряный запах сельди, от которого чуть кружится голова…

А мой деревянный дом — за деревянным забором. Он самый старый во всем переулке. Его скоро не будет. А может быть, уже нет. Но какое это имеет значенье, если вот, я вхожу в свой двор, огороженный ветхими сараями. (Не путаю ли я, ведь сараи, в которых хранились дрова, уничтожили еще за несколько лет до того, как снесли дом?…) Это случилось, когда мы стали обогреваться газом: в глубине печки вспыхивает веселое голубое пламя, и не нужно папе и дяде каждый вечер приносить из сарая оледеневшие поленья — с грохотом их ссыпают на пол возле печки, и уже через несколько минут в воздухе разносится бодрящий свежий запах талого дерева.

А еще два дома — во дворе, один справа — изогнутый подковой, другой — прямо, в глубине двора. Их крошащийся бурый кирпич пережил немалые невзгоды с тех пор, как их построили в конце того века, когда по всей Москве стали возводить доходные дома. Они и стоят вот такие, с темными и узкими центральными лестницами, железными ступенями черного хода; в их утробах — крики и визг, помои, бултыхающие в жестяных ведрах, плещущие через край…

Сейчас вечер, зима, никого нет во дворе. По тропинке в снегу я пробираюсь к крыльцу. Подымаюсь по прогибающимся под ногами скользким ступеням, вхожу в сени, где крохотное окно на улицу, и льется оттуда синий свет. Помню, когда Толька пришел из армии, он целовался здесь взасос со своей Галиной. Я протопал мимо, а они даже не оглянулись — нечего стесняться мальчишки. Да и вообще — дело житейское, как и пеленки, влажной духотой наполнившие через несколько месяцев нашу — общую — кухню. Набрякшая дверь с чавканьем поддается — и я уже в узкой кишке, распираемой коммунальными счетчиками, сундуками, цинковыми корытами, велосипедами. Еще чуть-чуть, осталось лишь несколько шагов…

Молочно-серое утро. Проступают очертанья пихты у окна, края тротуара… Но свет стремительно набирает силу и, как всегда в Иерусалиме, уже через несколько минут ночной холод сменяется жарой. Холмы на горизонте четко прорисованы на фоне сверкающего неба, и лучше не думать о том, что по их склонам ощетинились ненавистью арабские деревни, а ветер пустыни вот-вот сдует, подымет к небу, рассыплет в прах этот клочок земли.

— Доброе утро!

Марк и не заметил, как она подошла. Склонилась над ним. Она была в своем халатике, с неизменной косынкой на голове.

— Пора вставать. Знаешь, сколько ты спал?

— Сколько?

— Двенадцать часов!

— Это уж ты хватила…

Встал босыми ногами на прохладный пол.

— На улице — рукомойник и таз. Если хочешь, я тебе полью.

Он вышел во двор как был, в одних трусах. День сиял, слепило глаза. Под пинией с прибитым к ее стволу рукомойником подрагивала прозрачная тень. С наслаждением Марк вымыл лицо, и шею, и плечи, подставляя руки под струю кувшина, который Герда держала над ним. Вода искрилась, била в днище жестяного таза.

Герда подала полотенце.

— А что там? Ничего нового? — Марк махнул рукой с полотенцем в сторону дома напротив.

— Примерно неделю назад приехал грузовик с тремя монахами. Вынесли все до последней тряпки, погрузили, увезли. А дверь заколотили. Знаешь, я ведь теперь домохозяйка!

— Да ну, брось…

— Правда-правда! Пойдем внутрь, я уже приготовила завтрак.

На белой скатерти рядом с неизменной глазуньей и чашкой кофе — большая миска салата, щедро заправленного сметаной.