Вино мертвецов - [23]

– Золотое, золотое, золотое у ней сердце! – проквакал долговязый скелет. Он выписывал вензеля вокруг гроба – пьяный был, видать, вдрабадан. – Ведь правда, милочка Падонкия?

Скелет с ветчиной лаконично рыгнул – понимай, как хочешь: то ли да, то ли нет, то ли невесть что еще. Тюлип лежал ничком на сырой земле и ошалело слушал.

– Да, золотое сердце у Гриппины! – кивнул средний скелет. – Выкинула, значит, легаша и говорит: “Ну, пошли к Ноэми! Поговорите с ней, милочка Агониза! Есть вещи, которые детям никто лучше родной матери не объяснит! Уж я-то знаю! У меня три дочери! Младшенькой всего шестнадцать, а она уже в больнице лечится!” – “Вы счастливая мать, – говорю и вздыхаю. – Нет бы вот так и моей Ноэми! В больнице… У нее твердый или мягкий?” – “Тот и другой, дорогая! – Гриппина говорит и краснеет от удовольствия – это ж так приятно, похвалить свое дитя. – Тот и другой… Она у меня способная!” – “Счастливая вы, милочка Гриппина, мать! – опять вздыхаю я. – Повезло вам!” – “Будет вам, милочка Агониза! – она отвечает. – Я, конечно, не суеверная, но как бы не сглазить! Пошли!” Ну, мы и пошли. На лестнице легавые кишмя кишат, гул стоит, хвалебные гимны поют, хвалят Господа, за то что создал, в великой доброте своей, мужчину, женщину, легавого и шлюху; ползают, как тараканы, дожидаются очереди за своей порцией любви. Кое-как поднялись мы на второй этаж, входим в комнату Ноэми: уютная, чистенькая, с железной кроваткой, как у монахини в келье. А на кроватке здоровенный, толстенный, высоченный, что твой небоскреб, легашище, голый, волосатый, пыхтит, хрипит, весь в поту, как киселем облитый, и кроватка-то под ним криком кричит: “О Боже мой! Отец небесный! Помоги! Спаси! Ох! Ох!” – “А Ноэми-то где?” – я спрашиваю. “Там она, снизу!” – преспокойно говорит Гриппина. И правда, доченька моя там, снизу, и была, это она и кричала, а как услыхала мой голос, ручку высунула из-под легаша, тонюсенькая ручка-то, как спичка, платочек в ней зажат, платочком она, моя девочка, машет. И тут легавый встал – ни в жизнь такой громадины не видала, даже в кино, – и стало видно Ноэми, но она, моя девочка, пошевельнуться не могла, легаш-то этот раздавил ее в лепешку! Увидела меня и стонет: “Мама, мама!” И тянется ко мне, и плачет. А я шепчу ей: “Доченька! Любимая моя!” И мы обнялись крепко-крепко…

– Господи Иисусе! – завизжал большой скелет и стал тереть кулаками глазницы. – Господи Иисусе! Как трогательно! А еще говорят, что по нынешним временам родственных чувств не осталось! Что скажете, милочка Падонкия?

Но скелет с ветчиной ничего не сказал, только издал невнятное рычание, словно собака в будке. А средний скелет продолжал:

– Так вот. Гриппина, милочка, тоже растрогалась. “Прям не могу, – говорит, – прям сердце разрывается смотреть, как вы друг дружку любите. Прям таю вся…” И тут громадина-легаш, он в это время обувался, вдруг выругался и схватился обеими руками за левую ногу: “Ай! Там, в сапоге, что-то есть! Оно меня куснуло!” – “Наверно, клоп! – Гриппина говорит. – Тут у нас бывают такие, зубастые. Давайте-ка посмотрим!” Стянул он сапог, тряханул его разок-другой – глядь, оттуда крохотулечный легашик выкатывается. “Прости, старик, – громадина ему, – я тебя не заметил!” И снова натянул сапог. А крохотуля встал, весь такой злой-презлой, и давай на него тонюсеньким голосочком орать: “Ах ты, подлец! – а сам весь красный стал, как рак. – Свинья! Болван!” – “Да я нечаянно, старик! – громадина-то говорит. – Ну не сердись!” А тот ему: “Смотреть надо, что делаешь! Дубина! Вот ща как плюну на тебя!” И плюнул – как комар пописал. “Да ладно, брат, угомонись!” – Громадина его все уговаривает. Ушли они вдвоем, причем громадина следил, чтобы не наступить на крохотулю. А Ноэми мне: “Мама! Забери меня отсюда! Я больше не могу!” А я ей: “Дочка, – говорю, и глажу, и целую, – жизнь сладкой не бывает! Что делать!” А Гриппина мне на ушко шепчет: “Вот я вам говорила, милочка, никак не ладится у вашей дочки!” И я ей тоже шепотом: “Наладится! Вот погодите!” И спрашиваю Ноэми: “Ты любишь мамочку? Свою бедную старую мамочку?” – “Люблю, конечно, ты же знаешь!” – “И ты не хочешь ведь разбить ей сердце на тысячу кусков?” Она рыдает: “Не-е-ет! Скорей умру!” – “Значит, надо остаться, – говорю, – мое ты солнышко, кровиночка моя, зрачок моих очей, сосок моих грудей! Остаться и работать, стараться, душу вкладывать и делать все, чтоб наша добрая хозяюшка Гриппина была тобой довольна!” А Ноэми сквозь слезы мне и говорит: “Останусь, мамочка!” – “Вот умница! – я говорю и утираю ей слезы. – Я так и знала, что ты у меня все поймешь!” – “Никто лучше родной матери, – Гриппина говорит, – не объяснит такие вещи!” – “Так, значит, остаешься?” – спрашиваю для верности. “Остаюсь!” – отвечает. “И кашлять, – спрашиваю, – не будешь?” – “Ну, с этим, – отвечает Ноэми, – я ничего поделать не могу. Но буду говорить, что это я так кончаю”. – “И царапаться больше не будешь?” – “Нет! – она отвечает и плачет. – Я буду их ласкать”. – “И не будешь реветь, когда они чего-нибудь особенного просят?” – “Ох, буду! – всхлипывает. – Но буду говорить, что это оттого, что я хочу чего-нибудь еще похлеще!” А я: “Ах, моя умница!” – говорю и целую ее. И милочка Гриппина тоже говорит: “Ах, моя умница!” – и целует ее. А я: “Ах, милочка Гриппина!” – говорю и целую ее. А она: “Ах, Агониза, милочка! – и целует меня.