Вина мнимая и настоящая. Как научиться жить в мире с собой - [4]

.

Выйти из круга самообвинений и обрести покой нельзя до тех пор, пока подлинная вина не будет хотя бы до какой-то степени искуплена и прощена.

Нас, однако, может удивить, что митрополит Антоний пишет о произошедшем как о грехе. Убийство любимой было ненамеренным, оно стало следствием ужасающей случайности, нити которой оказались в руках любящего человека. Но из многих высказываний владыки Антония следует, что он понимал грех по-разному, в том числе и достаточно широко. Например, он говорил: «Мы знаем, что стремимся к добру, что мы добро любим, что оно нам представляется прекрасным, желанным; и вместе с этим, как человек, стреляющий в мишень, может промахнуться, так и мы, стремясь к добру, проходим мимо. Это точный смысл греческого слова амартия (грех): не попасть в цель»[3].

Таким образом, грехом в широком смысле является любой шаг, последствия которого приводят к злу. Даже если это действие было ненамеренным и повлекло за собой последствия, которых мы не предполагали, нам бывает трудно избавиться от чувства вины. И несмотря на то, что эта вина часто становится очень мучительной и непродуктивной и нередко обращается в невроз, она все же является неоспоримым свидетельством нашего неравнодушия к происходящему, нашей готовности отвечать за то, что мир, в котором мы живем, – не таков, каким его задумал Господь. Думается, что именно такую вину и такой грех имеет в виду митрополит Антоний, рассказывая историю про мужчину, ставшего убийцей своей невесты. И именно в таком, широком смысле, мы будем говорить о грехе в четвертой части, посвященной неизбежной вине.

Пока же, во избежание путаницы, обозначим его как осознанный выбор, противоречащий нравственным законам. Если же зло было причинено ненамеренно, назовем этот шаг не грехом, а ошибкой.

Несмотря на то что случившееся с героем истории, описанной владыкой Антонием, является грехом в широком смысле, мы можем не сомневаться, что вина этого человека была изначально подлинной, здоровой. Тем не менее из-за своей огромной силы и невозможности искупления она с неизбежностью обратилась в саморазрушение.

Дырка от «вилки»

Антон Павлович Чехов в молодости разрывался между медициной и литературой. Вот выдержка из его письма Н.  А. Лейкину, датированного 1883 годом, в котором он с присущей ему иронией сетует:

«Занят я ужасно. Музы мои плачут, видя мое равнодушие. До половины сентября придется для литературы уворовывать время»[4].

А вот как позже, в 1886 году, Чехов описывает свой обычный день:

«Начал я рассказ утром; мысль была неплохая, да и начало вышло ничего себе, но горе в том, что пришлось писать с антрактами. После первой странички приехала жена А. М. Дмитриева просить медицинское свидетельство; после 2-й получил от Шехтеля телеграмму: болен! Нужно было ехать лечить… После 3-й страницы – обед и т. д. А писанье с антрактами то же самое, что пульс с перебоями»[5].

Антон Павлович раскаивался в том, что мало внимания уделял литературе, пусть и по уважительной причине:

«… я врач и по уши втянулся в свою медицину, так что поговорка о двух зайцах никому другому не мешала так спать, как мне»[6].

Исследовательница чеховского наследия Виктория Чудинова писала, что эта развилка мучила писателя всю жизнь и он «так и не сделал окончательного выбора между медициной и литературой, оставаясь до конца жизни и врачом, и писателем»[7].

Скорее всего, история Антона Павловича показывает нам еще один пример двойственной вины – здорового чувства, которое может перерастать в болезненное. Оно изнуряет человека при необходимости выбирать из двух, трех или более альтернатив. Особенно тяжело, если выбор приходится делать постоянно.

Такие «вилки» хорошо знакомы многим из нас. Выбирая что-то одно, мы неизбежно оказываемся виновны перед чем-то другим. Мало у кого получается организовать жизнь четко, строго распределив собственные силы между разными областями, а даже если это в целом получается, какая-нибудь внештатная ситуация может разрушить заранее продуманный нами план.

Умеренная непродолжительная вина в этом случае вполне естественна. Но иногда страдания становятся хроническими, человек «увязает в них», потому что сама ситуация, провоцирующая выбор, не заканчивается. Например, мать-одиночка, которая разрывается между детьми, личной жизнью и профессиональной самореализацией, не может по щелчку пальца избавиться от детей, друзей-мужчин или любимой работы.

Страдания такого человека связаны с тревогой, от которой нельзя избавиться, поскольку никакое решение ее не отменит и даже может усугубить. Ведь душевные и физические ресурсы ограниченны, а значит, человек не может нести ту ответственность, которую на себя взял. Конечно, сила вины может найти здоровый выход: я смиряюсь с тем, что мои возможности невелики, и постепенно приобретаю мудрость, а значит, могу стремиться к наиболее верному, хотя и не идеальному, распределению сил.

Больше того, в конце концов, можно прийти к выводу, что разные стороны бытия иногда не только не мешают друг другу, но и, напротив, взаимно обогащают. По мнению Виктории Чудиновой, Антон Павлович «решил не делать выбора оттого, что с течением времени ясно осознал, насколько тесно связаны эти две формы познания жизни и человека. Литература помогала сгладить и принять страшные откровенные стороны человеческого естества, а медицина позволяла увидеть и объяснить те нюансы физического и психического состояния людей, которые человеку непосвященному казались необъяснимыми. Именно поэтому Чехов и на сегодняшний день остается главным врачом во всей нашей классической русской литературе»