Вильнюс: Город в Европе - [55]

«Вот в это окно я увидел советские танки, въезжающие в Вильнюс», — сказал Милош, когда мы сидели в кафе напротив кафедрального собора. Я знал, что случилось дальше, так как Милош описал это в своей книге «Родная Европа». Он пошел к Нерис — это несколько шагов от собора — и долго сидел на скамейке, наблюдая почти не изменившуюся жизнь: электростанция, юноши в байдарке, спокойное течение реки. Все с этой минуты стало зернышком, которое перемалывают жернова эпохи; река и небо говорили о безвозвратном приговоре.

С 1915 года власть сменилась в Вильнюсе девятый раз. Его жители постоянно переселялись из одного государства в другое, не выходя из дома. Их мнения никто не спрашивал, и они успели к этому привыкнуть. Но сталинское государство играло совсем по другим правилам, чем прежние. Теперь оно воцарилось в городе уже не на месяц, а на целый год, и этого хватило, чтобы даже его сторонники поняли, в какой трясине они оказались. В 1940 году советский режим достиг своего надира. После индустриализации и коллективизации, после сталинских чисток в стране стояла тишина; никто не осмеливался упоминать Гулаг, хотя все о нем думали; повседневность была такой убогой, что не оставляла времени и сил почти ни на что, особенно на общение с товарищами по несчастью. Привычного общения вообще быть не могло — там, где собирались двое или трое, возникала тень Сталина. Новая демократия, равноправие и социалистическая справедливость означали только то, что любой может донести на любого. Тот, на кого донесли, пропадал без следа. Абсолютное однообразие газет, радио и обязательных митингов сводила с ума. Какими бы ни были недостатки прежних режимов Польши и Литвы, люди стали вспоминать это время с ностальгией; давление возросло так, что почти каждому переламывало хребет.

В первых числах июня 1941 года начались массовые депортации, то есть бессудные ссылки: около двадцати тысяч жителей страны попали в вагоны для скота, направлявшиеся на восток. Это были жители обоих уничтоженных государств, Литвы и Польши — чиновники, военные, учителя, священники, зажиточные хуторяне, все, кто был связан с заграницей (вплоть до филателистов и знатоков эсперанто), наконец, и те, кто, например, рассказал антисоветский анекдот. Семью арестовывали ночью, давали час, чтобы собрать нужные вещи, и гнали на вокзал, а там мужчин отделяли от женщин и детей. Многие из ссыльных — «спецпереселенцев» на советском новоязе — умерли по дороге. Часть оказалась в селах Казахстана и южной Сибири, где каждый должен был начать жизнь с нуля. Меньше всего повезло тем, кого сослали к устью Лены у Северного Ледовитого океана — условия жизни там были хуже, чем в Гренландии. Через много лет кое-кто из сосланных вернулся; через пятьдесят лет, когда рушилась коммунистическая власть, возник памятный крест у вокзала в вильнюсском пригороде, откуда вывозили людей. До той поры об их судьбе никто не упоминал, хотя каждая семья в Литве знала, и едва ли не каждый имел среди них родственников.

В литовской прессе часто утверждают, что Сталин собирался истребить литовцев как нацию; начали это говорить при нацистах, а сейчас эту мысль поддерживают литовские правые. Но хотя ужас депортаций почти не имеет равных, разговоры об истреблении нации — всего лишь миф. В отличие от Гитлера, Сталин обычно не истреблял, а кастрировал народы — ликвидировал только сильный и цивилизованный слой, чтобы легче было советизировать остальных. Его занимали не расы или этносы, а классы. Вместе с литовцами депортировали поляков, евреев, русских; тех, от кого не ожидали сопротивления, оставили в относительном покое, к какой бы нации они ни принадлежали. Но руководящая часть общества понесла такой ущерб, и ощущение, что нацию уничтожают, было так сильно, что миф угнездился в сознании многих и хотя бы отчасти объясняет то, что произошло во время войны.

Наступление нацистской Германии совпало с разгаром депортаций. Не удивительно, что многие восприняли это как освобождение. Красная Армия оказалась не готовой к обороне, советские чиновники и чекисты сбежали в Россию, иногда даже не успев уничтожить архивы. Не каждый житель Литвы понимал, что такое нацизм; старшее поколение, даже некоторые евреи, помнило относительно приличную немецкую администрацию во время Первой мировой войны и сейчас ожидало чего-то похожего. Вильнюс был занят на третий день войны без какого бы то ни было сопротивления. Среди литовцев была группа, поддерживавшая связь с Германией, которая немедленно объявила о восстановлении независимой Литвы, но это произошло в Каунасе; через несколько месяцев немцы дали понять, что никакой независимости не будет. В Вильнюсе объявился только литовский гражданский комитет, который считал своим долгом обеспечить, чтобы столица и дальше принадлежала литовцам, а не полякам. Вскоре и его разогнали.

Новая катастрофа задела все народы Вильнюса, но на этот раз в неравной степени. С литовцами и белорусами нацисты слегка флиртовали, поляки оказались такими же бесправными, как в Варшаве или Кракове. Евреев в городе было около шестидесяти тысяч, они жили во всех районах и играли в обществе немаловажную роль. Только часть из них, в большинстве религиозные ортодоксы, обитали в старом гетто возле Большой синагоги. Примерно через два месяца нацисты согнали туда всех остальных. Были созданы два гетто — малое, возле Шулхойфа, предназначенное для тех, кто не может приносить пользу, то есть для стариков, больных и интеллигентов, и большое, к западу от лютеранской кирхи и костела св. Николая, — для ремесленников.