Вилла в Италии - [72]

— А как насчет остальной части башни? — спросила Воэн, подняв голову к этой нависающей над ними массе. — Вы не думаете, что на двух других этажах много таких же ужасных вещей?

— Нет, — покачала головой Марджори. — Совершенно ясно, что она имеет в виду. Следующая круглая комната будет символизировать Чистилище, а верхняя — Рай. Я только задаюсь вопросом, хватило ли ей времени все закончить. Было бы довольно огорчительно, если бы она не продвинулась дальше Ада. Интересно, когда Беатриче это сделала?

— Та моя фотография не такая уж давняя, — вспомнила Делия. — Она была сделана, если хотите знать… в один из самых ужасных дней моей жизни. Не думаю, что она появлялась и какой-либо газете, хотя не скажу, что специально искала. Не представляю, как снимок попал ей в руки.

— Похоже на свадебную фотографию, — озвучил догадку американец. — Мне кажется, я заметил ослепительную невесту.

— Ослепительная невеста — моя сестра.

«А у тебя самого, — подумала Воэн, — вид далеко не цветущий». «Спал с лица», «краше в гроб кладут» — вот были сейчас самые подходящие определения для Люциуса.

Марджори что-то спрашивала. «Сосредоточься, — сказала себе Делия, — сосредоточься на «здесь и сейчас». На солнце, на пыльной земле под ногами, на этих людях, которых ты не знала еще две недели назад, не говоря уже о двух годах, минувших со дня этой свадьбы».

— Что, простите?

— Кто та женщина в шикарной шляпе?

— Моя мать.

— Она не очень-то похожа на счастливую мать невесты.

— А другой парень, который на нее смотрит? — спросил Люциус.

Марджори ответила за нее:

— Это Ричард Мелдон, герой войны, член парламента, любимчик прессы.

— Муж Джессики, — пояснила Делия.

Джордж и Марджори шли в сторону дома, занятые беседой. Делия отстала, тревожась насчет Люциуса. Что с ним? Почему у него такой вид?

Воэн остановилась у фонтана с тремя женскими фигурами и присела на край каменной чаши.

— Сядьте. Сделайте несколько глубоких вздохов. Не торопитесь, придите в себя. У вас шок.

Финансист наклонился и плеснул в лицо водой. Потом подошел и сел рядом, бросив руки на колени. Уайлд смотрел вниз, на свои руки, как если бы они несли какую-то жизненно важную информацию.

— Это был какой-то важный военный эпизод? У вас напряженный вид на снимке.

— Напряженный? Можно и так сказать.

— Снимок был сделан в Америке?

— Нет, в Италии. Это было в Италии, ближе к концу войны.

— Вы готовились получить награду?

— Напротив. Я так нарядился, чтобы присутствовать на военно-полевом суде.

— Над кем?

— Надо мной.

— О! За что вас судили?

— Я убил своего. Офицера-союзника.

…Он проснулся рано утром под звук дождя. Дождь лил как из ведра, барабанил по железным крышам, градом отскакивал от капотов джипов. Ночью была сильная гроза, гремели раскаты грома, зигзаги и вспышки озаряли весь залив, по силе превосходя постоянно мерцающие огни вулканической активности на склонах горы.

Выехали на рассвете. Есть хорошее место, сказал его командир, очень подходящее место для кое-какой камуфляжной работы.

В армейском подразделении тактической маскировки и дезинформации Люциус оказался совершенно случайно. Поскольку он умел писать красками, еще будучи новобранцем, вызвался помочь в постановке шоу, которое устраивала их воинская часть. Казалось немного нелепым заниматься на войне раскрашиванием декораций. Но офицеры обожали шоу — говорили, что они помогают поддерживать моральный дух и все такое. Так что Уайлд взялся расписать сцену. Это был пейзаж; Люциус старался на славу и сам получал от работы удовольствие, находя в ней вдобавок приятное освобождение от огневой подготовки и работ со взрывчаткой.

Среди банок и кистей Уайлд забывал о том, что идет война. Разноцветные краски, запахи, обыденность происходящего — все это составляло разительный контраст с потом, кровью, страхом и напряженностью ожидания скорого финала, на который они все надеялись.

Так случилось, что среди зрителей оказалась какая-то крупная шишка. Люциуса перевели в подразделение, которое специализировалось на дезориентации противника. Они вводили врага в заблуждение, заставляя думать, что изображенная действительность и есть реальность. Эту методику переняли у британцев, которые занимались подобным с самого начала войны, хотя Уайлд слышал, что делалось это с определенным успехом даже во время Первой мировой. У британцев служил один парень — на гражданке он был иллюзионистом, — который умел выстроить липовый город прямо перед твоими глазами, и ты поклялся бы, что он настоящий.

И в то утро они выехали к месту, где намеревались убедить немцев, что там готовится серьезная операция. Это означало бутафорские танки, следы гусениц на земле, палатки — весь набор. Задачей Люциуса было провести разведку на местности, оценить, получится ли сделать то, что требуется. Это зависело отчасти от ландшафта, света и так далее, а отчасти — от того, насколько убедительно удастся все провернуть.

События, подведшие Уайлда под военно-полевой суд, запечатлелись в его памяти так отчетливо, словно случились только вчера. Это было от того, что все годы после войны он переживал их снова и снова. Они были его крестом, его кандалами каторжника, тянули книзу, отравляя жизнь, постоянно напоминая, что он не имеет права на благополучие и процветание. Не получалось отделаться от ощущения, что за совершенное им в тот день он утратил право на счастье и в качестве расплаты за зло отдал самое драгоценное в жизни. Разве что не саму жизнь.