Вилла Рубейн. Остров фарисеев - [124]

— И в полиции есть хорошие люди, — сказал старик дворецкий, когда полисмен зашагал дальше. — Да, есть хорошие люди и в полиции, очень хорошие, а есть такие, которые смешивают тебя с грязью, отвратительные, низкие личности. Вот ведь когда они видят, что человеку не повезло, они считают, что могут разговаривать с ним, как хотят. Но я никогда не даю им повода приставать ко мне, я всегда держусь скромно и со всеми на свете разговариваю вежливо. Приходится потакать им: ведь если… ох, если не потрафишь… некоторые ни перед чем не остановятся — как захотят, так с тобой и расправятся.

— Вы что же, думаете всю ночь здесь просидеть?

— Сегодня хорошо, тепло, — ответил старый дворецкий. — Я сказал хозяину той ночлежки: «Никогда не смейте больше говорить со мной, говорю, не смейте даже подходить ко мне близко!» Всю жизнь был прямым и честным: не хочу и разговаривать с этими низкими субъектами, раз они так обошлись со мной забрали у меня все вещи. — И он сделал жест рукой, словно уничтожая своих врагов. — Завтра я найду себе комнату. Могу я найти комнату за три шиллинга в неделю, как вы думаете, сэр? Ну, значит, все в порядке. Теперь я уже больше ничего не боюсь, я спокоен. Лишь бы прокормить себя, больше мне ничего не нужно. Думаю, что с работой я отлично справлюсь. — И он взглянул в лицо Шелтону, но выражение его глаз и притворно бодрый голос говорили о том, что человек этот живет в вечном страхе.

— Пока я могу прокормить себя, — продолжал старик, — я не пойду в работный дом» и не потеряю своего достоинства.

«Нет», — подумал Шелтон.

Некоторое время они сидели молча. Потом Шелтон сказал:

— Заходите ко мне, когда сможете. Вот вам моя карточка.

Старый дворецкий вздрогнул, — он уже успел задремать.

— Благодарю вас, сэр, сочту за честь, — сказал он с жалкой поспешностью. — Близ Белгрэвии? Как же, знаю, знаю: я жил в тех местах у джентльмена по фамилии Бэйтсон, вы, может быть, знали его. Он теперь умер высокородный Бэйтсон. Благодарю вас, сэр, я непременно зайду. — И, торопливо сняв потрепанную шляпу, он старательно убрал карточку Шелтона туда же, где хранились рекомендации. А минутой позже он уже снова дремал.

Опять прошел полисмен; взгляд его, казалось, говорил: «И что этот франт делает тут рядом с двумя нищими?» Шелтон поймал этот взгляд.

«Вот именно! — подумал он. — Ты не знаешь, как быть со мной: человек с моим положением и вдруг сидит на этой скамье! Эх, бедняга, бедняга! Надо же — всю жизнь следить за себе подобными! Но ты и не догадываешься, что ты бедняга, а потому нечего тебя и жалеть».

Человек, сидевший на соседней скамье, вдруг чихнул — громко и неодобрительно.

Полисмен снова прошел мимо и, видя, что жалкие соседи Шелтона дремлют, обратился к нему:

— Небезопасно сидеть тут на скамейке, сэр. Никогда не знаешь, кто с тобой рядом. Я бы на вашем месте, сэр, ушел отсюда, если вы, конечно, не собираетесь провести здесь всю ночь, — И он рассмеялся, точно это была остроумная шутка.

Шелтон посмотрел на него и уже хотел было ответить: «А почему бы и нет?», но внезапно понял, как это было бы нелепо. «К тому же, — подумал он, — я только простужусь здесь». И, не сказав ни слова, он встал к пошел домой.

ГЛАВА XXXIII КОНЕЦ

Была уже полночь, когда Шелтон добрался до своей квартиры; он чувствовал себя таким измученным, что, не зажигая огня, тотчас повалился в кресло. Занавеси и шторы были на лето сняты, и в высокие окна глядела звездная ночь. Шелтон пристально смотрел в темноту, как запутавшийся человек смотрит порой в глаза собрата по несчастью.

Комната не была проветрена, пахло пылью, но до Шелтона вдруг донесся слабый аромат — так иногда поражает обоняние какой-нибудь клочок травы или букет цветов на улице: в петлице у него все еще торчала увядшая ярко-красная гвоздика, и, заметив ее, он сразу очнулся от своего непонятного забытья. Нужно было прийти к какому-то решению. Шелтон встал, чтобы зажечь свечу; на всем, к чему бы он ни прикасался, лежал толстый слой пыли. «Фу, — подумал он, — какое запустение!» И чувство одиночества, охватившее его накануне, когда он сидел на каменной скамье в Холм-Оксе, нахлынуло с прежней силой.

На столе была навалена целая кипа счетов и проспектов. Он стал вскрывать конверты, разрывая их один за другим с небрежной поспешностью человека, долго не бывшего дома. Отдельно лежал большой длинный конверт.

«Дорогой Дик, — прочел он, — прилагаю при сем исправленный проект твоего брачного контракта. Теперь он в полном порядке. Верни мне его до конца недели, и я отдам его переписать. В следующую среду я уезжаю на месяц в Шотландию, но вернусь вовремя, к твоей свадьбе. Передай привет матушке, когда увидишь ее.

Любящий тебя дядя Эдмунд Парамор».

Шелтон усмехнулся и вынул контракт.

«Настоящий документ составлен сего… числа 19… года между Ричардом Парамором Шелтоном…»

Он положил контракт на стол и снова опустился в кресло — в то кресло, где любил сидеть молодой бродяга-иностранец, когда по утрам приходил сюда пофилософствовать.

Шелтон недолго просидел так; чувствуя себя до крайности несчастным, он встал и, взяв свечу, принялся бесцельно бродить по комнате, притрагиваясь то к одной вещи, то к другой; потом остановился перед зеркалом и посмотрел на свое лицо, до того жалкое, что ему самому стало противно. Наконец он вышел в переднюю и уже открыл дверь? чтобы спуститься на улицу, но вдруг, поняв, что, на улице ли, дома ли, в городе или за городом, его горе будет всегда с ним, снова затворил ее. Он пошарил в почтовом ящике, вынул оттуда письмо и вернулся обратно в гостиную.