Вилла Рубейн. Остров фарисеев - [123]

В эту минуту незнакомец нагнул голову, и она вместе с тощей шеей, придававшей ему сходство со старым петухом, попала в полосу света. Лицо было узкое, изможденное, с большим красным носом; тонкие бледные губы кривились, обнажая почти беззубые десны; а глаза были старые-старые, совсем выцветшие только вокруг зрачка сохранился тонкий окрашенный ободок — и то и дело подергивались пленкой, как глаза попугая. Он не носил бороды и усов, но лицо его уже заросло щетиной. Волосы у него — он снял шляпу — были густые, прямые, разделенные посредине ровным пробором и, насколько Шелтон мог разглядеть, темные, без малейшей седины.

— Я мог бы примириться с этим, — продолжал он. — Я никогда не вмешиваюсь ни в чьи дела, и никто не вмешивается в мои, но одно меня страшит, — и голос его зазвучал твердо, точно был слишком напуган, чтобы дрожать, — ведь никогда не знаешь, что ждет тебя завтра. Вот что ужасно!

— Да, должно быть, — заметил Шелтон.

— Ох, и в самом деле ужасно! — сказал старик. — И к тому же приближается зима. А я не привык много бывать на воздухе: всю жизнь служил в хороших домах. Но я даже не против этого — лишь бы была возможность заработать на хлеб. Вот сейчас я, слава богу, наконец получил работу. Голос его сразу повеселел, — Правда, мне никогда не приходилось продавать газеты, но «Вестминстерская», говорят, одна из самых почтенных вечерних газет; да я и сам это знаю. Так что теперь я уверен, что проживу, во всяком случае буду стараться.

— А как вам удалось получить эту работу? — спросил Шелтон.

— У меня есть рекомендации, — сказал старик, указывая тощей рукой на сердце, словно именно там он и хранил их. — К счастью, этого никто не может у меня отнять. Я никогда не расстаюсь с ними. — Порывшись в кармане, он вытащил пачку бумажек и поднес к свету сначала одну, потом другую, тревожно поглядывая на Шелтона. — Там, в ночлежке, не очень честный народ: они у меня украли некоторые вещи — прекрасную рубашку и пару замечательных перчаток, которые подарил мне один джентльмен за то, что я подержал ему лошадь. Надо бы на них в суд подать, верно, сэр?

— Все зависит от того, что вы можете доказать.

— Я знаю, что эти вещи у них. Человек должен отстаивать свои права это всякий окажет. Не могу же я расстаться с такими прекрасными вещами. Я думаю, мне следовало бы подать в суд. Как вы считаете, сэр?

Шелтон с трудом подавил улыбку.

— Вот, — сказал старик, разглаживая трясущимися руками одну из бумажек. — Это от сэра Джорджа. — И его сморщенный палец дрожа опустился на середину страницы: — «Джошуа Крид служил у меня в качестве дворецкого пять лет и за это время показал себя примерным во всех отношениях слугой». А вот это…. и он стал разворачивать другую бумажку, — это… от леди Гленгоу: «Джошуа Крид…» мне бы хотелось, чтобы вы прочли это, раз вы уж так любезны.

— Не хотите ли выкурить трубочку?

— Благодарю вас, сэр, — ответил старый дворецкий, набивая трубку из кисета, протянутого Шелтоном. Он взял пальцами свой передний зуб и начал тихонько ощупывать его, раскачивая с какой-то печальной гордостью взад и вперед.

— Вот зубы стали выпадать, — сказал он, — но здоровье у меня вполне приличное для человека моего возраста.

— А сколько вам лет? — Семьдесят два! Если не считать кашля, да грыжи, да вот этой беды, — и он провел рукой по лицу, — так мне и жаловаться не на что. Ведь у каждого, должно быть, что-нибудь не в порядке. А я, по-моему, на удивление здоров для своих лет.

Шелтон, несмотря на всю жалость, которую возбуждал в нем старик, много бы дал, чтобы иметь возможность рассмеяться.

— Семьдесят два! — повторил он. — Да, возраст почтенный. Вы, наверно, помните совсем другую Англию, не такую, какой она стала сейчас.

— Ах! — вздохнул старый дворецкий. — Вот тогда было дворянство. Помню, как они ездили в Ньюмаркет (я там родился, сэр) на собственных лошадях. Тогда не было так много этих… как их называют… среднего сословия. Да и больше было в людях доброты. Никаких не было универсальных магазинов, каждый держал свою лавочку, и никто особенно не старался перегрызть соседу горло. И потом, посмотрите, сколько сейчас стоит хлеб! Боже мой! Раза в четыре дешевле, чем прежде!

— А как, по-вашему, люди сейчас стали счастливее? — спросил Шелтон.

Старик дворецкий молча сосал трубку.

— Нет, — сказал он наконец, покачав дряхлой головой. — Никто теперь ничем не доволен. Вот, я вижу, люди ездят в разные места, читают книжки, много узнают нового, а никто не чувствует себя довольным. Не то, что раньше.

«Так ли это?» — подумал Шелтон.

— Нет, — повторил старик, снова помолчав и выпуская струю дыма. — Не вижу я прежнего довольства, прежней радости на лицах. Даже и похожего ничего нет. А тут еще эти автомобили; говорят, лошадей скоро совсем не останется!

И, словно потрясенный собственным выводом, он погрузился в молчание, лишь время от времени разжигая свою трубку.

Девушка, сидевшая на дальнем конце скамьи, пошевелилась, откашлялась и снова замерла. На Шелтона пахнуло запахом нестиранного белья. Подошел полисмен и принялся рассматривать эти три, столь неподходящие друг к другу, физиономии; во взгляде его было добродушное презрение, пока он не заметил Шелтона, а тогда оно сменилось любопытством.