Вилла Пратьяхара - [17]
В окне мелькают сумеречные изображения проспекта: массивные, некогда величественные дома, потоком движущиеся согбенные под непогодой пешеходы: под маской деловитости стыдливо игнорирующие пощечину в виде потрепанной, неловко раскорячившейся у мусорного бака старухи — с голой бесперчаточной рукой, с позвякивающими в авоське пустыми бутылками.
Зов под ребрами усиливается.
— Мне плохо, — говорю я.
— Удивила. Всем плохо!
— Да нет, в буквальном смысле. Меня тошнит.
Внезапно мой живот сводит судорогой. Согнувшись пополам, я прошу Стаса остановиться. Открываю дверку и даже не успеваю выйти из машины, как меня рвет прямо на обочину.
Стас присвистывает.
Вытерев рукавом губы, я закрываю лицо руками и откидываюсь на спинку сиденья.
— Это все твои таблетки, — говорит Стас. — Позвони врачу.
— Клиника уже закрыта.
— Тогда звони на сотовый.
— Неудобно. Поздно уже.
— Поздно — это когда у тебя язва откроется.
Неуверенно посмотрев на часы, я все-таки набираю номер. В трубке слышны отдаленные раскаты футбола и уютное позвякивание тарелок. Нормальные люди вечерами смотрят телевизор и жарят картошку, их друзья не выкидываются из окон, и сами они не блюют из машин.
— Да? — наконец, говорит врач.
Мой гастроэнтеролог — умный и приятный человек, как и все полноватые очкарики, добрый и настолько мягкий, что даже дал мне свой мобильный номер.
— Это Власова, — говорю я. — Та, которая…
— Да, да, я помню. С Зовом.
Мне становится стыдно. Моя болезнь настолько дика, что меня запоминают.
— У меня опять, — извиняюсь я. — Но в этот раз сильнее, до рвоты. Так сильно еще пока ни разу не было. Может, есть какие-то другие таблетки? Или… не знаю, что-то еще, чтобы это как-то… прекратить?
Но врач очень мне сочувствует, он понимает, он не сердится и только просит неизвестную мне Машеньку сделать потише звук. Он даже готов пропустить из-за меня парочку голов, или остывший ужин, но, к сожалению, ничем не может мне помочь с моей проблемой.
— Это не болезнь у вас, я ведь говорил, — в какой уже раз повторяет он. — Психосоматическое — это нарушения не физиологические. Это такие чисто человеческие состояния, невозможные у животных, развивающиеся на фоне эмоциональных нарушений, конфликтов и стресса.
Все это он уже не раз мне говорил. Я поняла, собаки Зовом не болеют. Это прерогатива человека, да и то не любого, а почему-то именно меня.
Я пожимаю плечами, глядя на Стаса. Он знаком просит переключить телефон на громкую связь. Теперь голос врача звучит в машине как глас Божий.
— История психосоматики изучается со времен Гиппократа. Но человеческая душа настолько сложна, что ни к чему толком прийти не удалось. В целом, если исключить функциональную асимметрию мозга и посттравматический фактор, которых, как я понимаю, у вас нет, то не остается совсем ничего. Психоанализ. Или таблетки, которые я вам уже давал.
— Но они же не помогают? — возражаю я.
— И не могут помочь. Они должны были работать как плацебо. Но если вы или кто-то из вашей семьи недостаточно в них верит…
Я киваю.
— То медицина дальше вам не помощь. Попробуйте успокоить нервы, отдохните, найдите что-то, что принесет в вашу жизнь гармонию или покой.
— Идиот, — говорит Стас и, резко ударив по тормозам, едва избегает столкновения с машиной перед нами.
Я выключаю громкую связь.
— Кто идиот? Врач или тот водитель?
— Да оба! Вся страна! Весь род человеческий!
Через три часа, так и не притронувшиеся к курице-карри, голодные, мы лежим в кровати и курим.
— Может, нам с тобой сделать ребенка? — говорю я и кладу голову Стасу на плечо. Мои пальцы вырисовывают восьмерки на его груди.
В темноте Стас тяжело вздыхает.
— Бедная детка… Извини меня. Я смертельно устал.
Я покорно отползаю на свою подушку. С минуту мы молчим, пережевывая каждый свое разочарование.
— Ну, я не имела в виду прямо немедленно. Я вообще.
— Зачем?
— Ну, может, Зов бы успокоился? У меня появился был смысл…
— Ну не будь ты идиоткой, ладно? Не приносят дети смысла никакого. Суету одну приносят, ответственность… А смысл-то в них какой? Долбаешься с ними, долбаешься, как больной, а они вырастают и показывают тебе средний палец. К тому же ты что, хочешь, что бы я тебя разлюбил?
— Почему разлюбил?
— Да потому. Не задавай идиотских вопросов! У тебя подруги одна другой тупее, что Жанна твоя, что эта корова Ляля. Учат тебя херне всякой. Спи лучше.
Но сон не идет ко мне. Остаток ночи я провожу на кухонном подоконнике. Я смотрю в окно, на дороги, на редко встречающиеся машины, неведомо куда направляющиеся в ночи, на какого-то пьяного или заблудившегося пешехода, бродящего кругами по двору. Наша жизнь вдруг представляется мне в виде длиннющего широченного шоссе: уходящее за горизонт насколько хватает глаза, оно усеяно малюсенькими черными точечками — передвигающимися, нелепыми в своей беспомощности человечками. Им кажется, что у них разные цели, и они хаотично забирают кто левее, кто правее, постоянно подрезая друг друга и меняя полосы. Изредка то тут то там возникают конфликты, люди собираются в кучки, кто-то кого-то мутузит, пытается столкнуть с дороги. Но с высоты птичьего полета становится очевидным — столкнуть здесь никого нельзя — по обе стороны шоссе обнесено колючей проволокой под высоковольтным напряжением, вдоль которой валяются смердящие, местами обугленные кучи разлагающейся человеческой массы. Это — не сумевшие или не захотевшие пробить себе дорогу вперед по шоссе: выскочки, одиночки, психи, отбросы общества — короче, те, кто не захотел «как все». Но это единицы, статистически они не идут в счет. Много ли в нашей жизни встречается таких, решившихся отойти в сторону? Подавляющая статистическая масса без малейших сомнений продолжает упорное движение вперед.
