Вилла Бель-Летра - [143]

Как подается в тексте книги, г-жа Адриана — «весьма эффектная девушка», в чем мы и уверились, повстречавшись с ней шестого апреля 2004 года в деревне Воллезеле, Фламандия, где фрейлейн Спинелли проживала в усадьбе Хеллебош по приглашению Бельгийского литературного общества «Хет Бешрийф», почтившего ее талант престижной стипендией. Писательская карьера Адрианы явно шла в гору: за три года она издала два сборника рассказов, переведенных на дюжину языков. Книги снискали ей репутацию «самой умелой обманщицы из не умеющих врать и самой печальной насмешницы из радостных плакальщиц молодого отчаяния». Что сие значит, не имеем понятия. Предлагаем читателю самому разбираться во всех этих оксюморонах.

О Бель-Летре г-жа Спинелли вспоминала с заметным удовольствием: «Это был тот роман, написать который невозможно: не хватит воображения. Его было можно только прожить. Думаю, мне посчастливилось больше, чем мальчикам: почетнее уж персонажу позже вырасти в автора, нежели автору втиснуть свое самолюбие в шкуру какого-то персонажа. Я как бы повысилась в статусе, что до мэтров — им пришлось срывать с себя маршальские погоны, а потом еще и рыть своими руками окоп. Бель-Летра для них была вроде чистилища. Для меня же — райским подарком. Там я впервые вдохнула свободу и излечилась от старой болячки — боязни открытых пространств. Раньше, стоило мне очутиться на площади, в поле или на лугу, как меня тут же тянуло упасть, вжаться в землю и не поднимать головы. Такой вот страх перед миром, когда тебе кажется, что ты лишь мишень. То лето меня исцелило: я словно бы распахнулась. Как говорится, расправила крылья. Хоть сейчас, на ваших глазах, могу взобраться на крышу и спрыгнуть с конька. При этом уверена, что не разобьюсь. Глупое чувство, не так ли? Зато настоящее». Она выделила это слово, будто все другое в ее жизни до того сплошь было фальшивкой. «Вы спрашиваете, в чем причина? Конечно же, в Лире! Видите ли, вся эта история… Если вникнуть, она убеждает, что смерти фактически нет, сколько бы ее ни скопилось на кладбище наших потерь. Здесь вот что: стоит только сбежать с этого кладбища одному — для всех остальных оно уже как бы и не имеет значения. В фигуральном смысле, разумеется. Лира дала нам возможность понять, что мы больше себя. Что надгробия нас не задавят. Не знаю, как вам еще объяснить, но… Послушайте, это как с кольцом Мебиуса: надо только перекрутить второй конец ленты на сто восемьдесят градусов, а потом склеить с первым, и тогда обе стороны сольются в одну. Сколько ни режь вдоль полоски, кольца лишь вытягиваются в диаметре и плодятся новыми ленточками, спаянными между собой узелком. По-моему, эффект называется „одномерная бесконечность“. Так же точно и здесь: фон Реттау свела пресловутую нашу разъятость в единое целое. Ее исчезновение мнимо, как в фокусе с лентой — исчезновение одной из сторон. Лира куда как мудрее симпатичного нытика Суворова: помнится, в книге он мечтает обрести для себя третье измерение. Она же доказывает, что истинное измерение всегда одно и оно неделимо. Я бы назвала его одолением комплексов — клаустрофобии, как у Дарси, и агорафобии, как у бывшей меня. Или того и другого разом, как в случае с Георгием. Преодолением катастрофической замкнутости, а вместе с ней и разомкнутости, разрывающей напрочь пуповину наших последних тоненьких связей с пугающим миром. Короче, измерение это — возврат к бесконечности, которая в каждом. Просто каждый обязан расстегнуть на себе все застежки, распороть себя вдоль до изнанки нутра, тем самым удвоив диаметр личной своей бесконечности и снабдив ее по пути узелком — чтоб зацепиться за бесконечность другого. Ясно ли я излагаю?»

Нетрудно догадаться, что все эти геометрические казусы с ленточками лишь туманили картину и крайне нам досаждали. Признаться, мы находим весьма недостойным тяготение литераторов сплошь и рядом пускать пыль в глаза, упиваясь надуманными сравнениями. На наш конкретный вопрос о том, кто же повинен в исчезновении Лиры фон Реттау, фрейлейн Спинелли вытаращила глаза, стала громко ловить губами воздух, потом прыснула и неприлично долго смеялась, раскачиваясь в кресле и истерически стуча кулаком по столу. На веранде, где мы сидели, накрапывал дождь. Нахохотавшись, она еще постонала с минуту, потом поднялась и нацелилась войти в дом. Мы попробовали настоять на ответе. Барышня повела себя так, что своей некорректностью затмила самое себя, использовав вместо прощания выражение, которое даже бумага не стерпит. Пришлось холодно поклониться и удалиться — практически ни с чем.

Дальнейшие изыскания нам ничего не открыли. Право же, невелик прок знать, что вот уже год с небольшим отношения Адрианы с Расьолем носят скорее характер дружеских, нежели интимных; что француз для нее сделался «первым и лучшим читателем», сам между тем засел за «огромный роман о любви»; что под Новый год Спинелли шлет неизменно кухарке с Бель-Летры цветы и рождественский торт; что, сколько за ними мы ни следили, эти особы нас так и не вывели на адрес Э.Туреры или Р. Аттилы Урье.

Заканчивая данный раздел своего отчета, зафиксируем главное: пример Адрианы Спинелли демонстрирует, что путь из «персонажей в авторы» чреват не меньшей опасностью, чем движение автора в противолежащем направлении. Надо бы законодательно запретить подобного сорта перемещения, дабы не попустительствовать низменному инстинкту эгоистического самообмана и устремлениям зарвавшихся индивидов «стать больше себя». Всякий должен быть тем, кем отмерено быть ему от рождения. Богу — богово, а кесарю — кесарево. Этой истины никто покамест не отменял. Любая свобода хороша лишь в русле четко прописанных установлений. Все, что вне них, — произвол и анархия.