Страдания, плаванье, любовь, музыка, голод превратили ее в женщину-воительницу.
Она часто выходила на люди. Купила квартирку-студию возле Лионского вокзала. На концертах ее видели, ее замечали, всегда одетую на японский манер – в духе Йоджи Ямамото, Неси Мияке. С ней здоровались. Она собиралась продать дома в Тейи.
Как-то, летним вечером, она стояла, нагнувшись, у самой Йонны, в тени Гумпендорфа, с его пожелтевшей и уже облупившейся штукатуркой. Бросала остатки хлеба уткам и лебедям, которые торопливо плыли к ней со всех сторон, бесшумно разрезая темную воду. Залаяла собака. И вдруг она подумала о Магдалене Радницки. Сейчас ей было бы шестнадцать лет. И она могла бы выскочить из дома, с влажными волосами, в бумазейной ночной рубашке, и подбежать к ней сзади, крича, говоря…
Внезапно слева донесся звон колокола.
Это была баржа, старая, словно возникшая из былых времен. На палубе стояли голландские туристы, путешествующие по бургундским каналам. Они проплывали мимо, крича и приветственно махая людям на берегу.
Она медленно села на ступени, глядя, как проходит баржа.
Мутная вода Йонны с плеском разбивалась о набережную, о причальные кольца. Она сидела на камнях, под солнцем, – так когда-то Джулия сидела на мостках, в метре от бара, и, свесив ноги, полоскала их в голубой воде Средиземного моря. Здешняя вода была не такая красивая. И лето не такое жаркое. Она не находила в себе решимости встать, зашагать, побежать, уехать, умереть. Живя здесь, она начинала бояться солнца. Там же, когда они были вместе, когда они жили вместе, все втроем, они никогда не испытывали страха перед солнцем и, уютно пристроившись, все трое, в своих шезлонгах, попивали, все трое, ледяную воду из больших стеклянных запотевших бутылок, на террасе, на самой верхушке горы, в раю.
