Вильгельм Завоеватель - [3]

В ненастную пору, когда день становится короче, отец мой уходил с головой в чтение. Он устраивался за неказистой конторкой и ставил свечу в подсвечник из кованого железа, тот же, что стоит и теперь перед моими глазами; как сейчас, вижу я старческий лик отца. О, он не был хорош собою, хотя в округе слыл «дородным красавцем». Его серые глаза сверкали, словно воды морские перед бурей. По обеим сторонам тяжелого подбородка свисали одутловатые щеки. Широкие плечи были как бы продолжением могучей, как у быка, шеи, волосы по нормандскому обычаю подстрижены в кружок. С возрастом от чревоугодия живот у него сделался огромным, точно бугор. Дабы его ненасытная туша могла разместиться за конторкой, в крышке пришлось вырезать полукруг. С конем, однако, он управлялся довольно лихо, а плавал он как рыба. Я сам видал, как однажды, в канун Рождества, он как бы играючи переплыл Сиену, а вода в ней была холоднющая — пальца не сунешь; мы тогда здорово испугались за него, а он только смеялся над нами! Матушка моя, Герар, старики из Реньевиля и Кустэнвиля, купцы и землепашцы, мужики и бабы — все в один голос утверждают, будто мы с отцом похожи как две капли воды! Надо же какая снисходительность! Если я подстрижен в точности, как он, и подбородок мой брит, как у него, это еще ничего не значит — кому, как не мне, знать, что кровь древних нортманнов[6] во мне заметно поостыла. Застольные оргии нисколько не укротили воинственный дух этого великого народа, никакие пиршества не смогли утолить в нем жажду наживы, сломить его отвагу. Что до меня, то неистовству славы и богатству я предпочитаю безмятежное существование. Древним владыкам морских просторов было чуждо наслаждение красотой заката, благодатью раннего весеннего утра и неизменной чередой времен года. То были воины — они торопились вершить ратные дела. Они не позволяли себе подолгу услаждаться благолепием природы и пением птиц. Единственно, что я унаследовал у них, — это безудержную страсть к мореходству. Тот же плотник из Кустэнвиля смастерил для меня остроносую лодку и длинную, точно минога. В ней я легко скольжу меж бурных прибрежных течений, хотя любой скажет, что плавать в здешних водах отнюдь не безопасно. Иной раз, когда на меня находит блажь, я правлю прямиком в открытое море — к близлежащим островам. Мне не раз случалось бороться со штормами, так, забавы ради. На островах, как нигде, сохранились древние обычаи. Мне кажется, их жители и посейчас втайне поклоняются забытым божествам наших предков, пришедших с севера. Во многих жилищах я видел фигурки Тора[7] с молотом и валькирий[8]. Не знаю почему, но языческие боги дороги моему сердцу, они волнуют мне душу, как это ни чудно.

Матушка моя набожная женщина. Отец всю свою жизнь верой и правдой служил и Господу нашему, и герцогу. В доме у нас есть только одна книга — Евангелие, взятая давно, как трофей, в каком-то монастыре. Я знаю его наизусть, и тем не менее преданные забвению верования предков продолжают будоражить меня. Однако лучше оставим этот разговор и предоставим разбираться в таинствах различных вероисповеданий монахам из Бек-Геллуинской обители, мудрым ревнителям Ланфрана[9].

Отец мой как был в молодости, так и остался в старости всего лишь бедным рыцарем, хотя на своем веку послужить ему довелось немало. Однако во главе своего крохотного отряда он ощущал себя почти что королем, никак не меньше! В случае чего он мог привести к герцогу только свою малочисленную свиту, вооруженную скорее плохо, нежели хорошо. Тем не менее это не мешало ему тешить свое тщеславие. Он часто говаривал, что, по его разумению, ученость не есть удел просвещенных, ибо всякий рыцарь, желающий возвыситься, обязан учиться грамоте, чтобы уметь составлять любую хартию собственной рукой. В наших краях было немало сеньоров, которые вместо подписи ставили на бумагах крест, нацарапанный неловкой рукой! Сколько сил отдал мой родитель тому, чтобы приобщить меня к ученью, воспитать честолюбие, коего у меня не было и, видно, уже никогда не появится.

Жил в ту пору в наших краях достославный пастырь, последователь Ланфрана. Звали его мэтр Ансельм[10]. Он был рьяным апологетом христианского вероучения и за свою науку брал непомерно высокую плату. Но меня все же отдали к нему в обучение.

Усевшись в кружок прямо на каменном полу в убого освещенном зале с низким сводчатым потолком и чередою узких арок, я и другие мальчики внимательно слушали мэтра Ансельма и учились выводить, каждый по очереди, буквы и писать слова. Там-то я и повстречался с Гераром, сыном зажиточного скорняка из Сен-Ло.

В первый же вечер нашего знакомства я застал его за шельмовской забавой: он натягивал поперек дороги бечевку и ждал, когда какой-нибудь путник споткнется о нее и упадет. Скоро он стал мне товарищем — так началась наша долгая дружба, полная невероятных, увлекательнейших приключений. Когда нам удавалось ускользать от всевидящего ока мэтра Ансельма, мы бежали к морю или пропадали в садах и лесах. Мы спускали с привязи сторожевых псов, выпускали из загонов скотину, освобождали от пут стреноженных лошадей в ночном, выли по-волчьи, дабы нагнать страху на земляков — короче, озорничали по-всякому и, как только могли, разыгрывали простодушных селян, особенно легковерных чувствительных тетушек. Так мы снискали себе дурную славу, хотя очень старались никому не попадаться на глаза. Вскоре на нас со всех сторон посыпались жалобы, и все закончилось тем, что нам задали нешуточную трепку. Но немного погодя мы вновь принялись за старое. Безмерно устав от наших проделок, мэтр Ансельм, невзирая ни на какие посулы, отказался учить нас дальше и вернул нашим родителям.