Виленские коммунары - [27]

И вот как-то раз — дело было вечером — не узнаю я моего Робейко. Побывал он у Плахинского и вернулся такой счастливый, словно солнце сияет. Новость принес:

— Пан Плахиньски тэж выезджа до России!

Про себя думают: «Куда его несет, старого дурня?» — это с одной стороны. А с другой: «Чему же так обрадовался пан Робейко?»

А он помялся-помялся, сделал вид, будто только сейчас вспомнил, и достает из кармана мне записку:

— Од панны Юзи…

Читаю. Пишет мне «панна» Юзя, чтобы я сегодня же, как бы поздно ни было, пришел к ним. «Что там у них стряслось?» — догадываюсь и не понимаю. Однако должен же и я сделать вид, будто только сейчас вспомнил о делах на комбинате и, к сожалению, должен оставить Робейко одного.

Прихожу — дома никого, одна Юзя. Отец с Янинкой куда-то ушли. Открыла мне Юзя. В новом платье, волосы причесаны, наряжена, как на свадьбу.

И вдруг бросилась мне на шею, всего слезами облила.

— В чем дело, Юзя?

— Тата в Россию уезжает… Мастерскую оставляет на меня, но с условием, что до его отъезда я обвенчаюсь — или с тобой, или с Робейко… Я с тобой хочу…

Опять двадцать пять! А я-то думал, все кончено и забыто.

Через два дня у них была свадьба. Робейко — тот даже из своего убежища выполз: кто заподозрит жениха, что он уклоняется от призыва, если такого шуму наделал…

Я было не пошел, хотя и понимал, что с моей стороны это как-то нехорошо. Побродил по улице, возвращаюсь в свою комнатенку — меня уже ждут, сидят мать и Яня, одеты как на свадьбу, но обе заплаканные.

Пришли за мной, вести на Юзину свадьбу.

Мать говорит:

— Чужие люди будут там пить и есть, а ты свой — дома будешь сидеть…

А Яня заплакала, взяла меня за руку:

— Пойдем…

— Ну, пойдем!..

III ЭВАКУАЦИЯ

Засталіся нівы, селы

На той сум-жаль невясёлы…

Янка Купала

На станции теперь каждый день отправляли эшелон за эшелоном. Выехал губернатор, архиерей, выехали чиновники, попы, жандармы, полицейские, шпики, многие состоятельные евреи, даже кое-кто и из коммерсантов-поляков.

Вывезли мощи из Духова монастыря, вывезли наиболее ценные архивные документы, редкие старинные книги, денежные запасы из банков, Екатерину, Муравьева… Пьедесталы под ними остались торчать, как обрубки, а статуи сняли, заколотили досками и на артиллерийских конях поперли на станцию, грузить на платформы.

Из тюрьмы уголовных, кажется, выпустили. А политических — всех до одного — вывезли, но когда и как, никто не знал. Вывозили тайком, небольшими партиями, глухой ночью. И повезли куда-то далеко-далеко от фронта, в глубь России, может быть, в Сибирь, чтобы моему отцу было веселей в большой компании.

Пойдешь на вокзал — горы вещей: сундуки, корзины, тюки, горшки с цветами, православные иконы… Тут же няньки, дети, собаки… Большое начальство и люди состоятельные занимают купе целиком. Жрут, пьют, ровно перед голодом. И подбадривают себя:

— Ненадолго!

— Скоро назад!

— Еще погуляем в красавице-Вильне!

А по ночам уже была слышна глухая канонада. Как-то ночью орудия загрохотали, казалось, совсем близко, особенно со стороны Свентян, на линии Петербургской дороги.

Ухали долго: то глухо-тревожно, то сильнее, веселей, редкими, отрывистыми раскатами. Говорили, немец берет Ковно, ковенскую крепость и обходит Вильно возле Свентян.

Поразительно: при этих раскатах в меня вдруг, помимо моей воли, вселялась буйная, какая-то непристойная радость. Я не мог понять ее причин, не понимал самого себя и даже думал: «Уж не захворал ли я? Неладно с психикой».

* * *

А тут одному нашему технику с лесопилки Тышкевича предложили поехать в командировку в Мейшагольское лесничество. Он отказался. Не захотели ехать и другие. Тогда администрация избрала меня, жалкого табельщика.

И деньги на извозчика дали большие, только поезжай, привези им расписки, что долг за какой-то там материал выплачен полностью. Если привезу, обещали выдать пять рублей наградными.

Но я охотно согласился бы и без вознаграждения… Хотя дух Робейко, к моей великой радости, уже успел выветриться из моей комнаты, а сам пеовячек прятался теперь где-то поближе к молодой женушке, непонятная тоска грызла меня порой так, что я готов был ехать хоть на фронт, под пули…

С радостью сдал я своему временному заместителю ключ от доски с рабочими номерками и табельную книгу с отметками о неявках и опозданиях на работу, нанял извозчика, купил съестного в дорогу, чтобы веселей было ехать, и покатил.

Но до лесничества не доехал. На полпути встретился нам еврей-перекупщик. Шел он, согнувшись в три погибели под тяжестью огромного мешка. А седой, старый, бородатый!..

Моим извозчиком тоже был старик-еврей. Немного говорить по-еврейски я могу, научился в детстве, играя с еврейскими мальчишками, да и Арон с Евой, балагуря, подучивали меня, когда я «доректорствовал» в Брудянишках. Но мои познания были не настолько велики, чтобы понять речь перекупщика, который сыпал как горохом: «Форт, форт! Кригес, кригес! Авой, авой!..» — и кто его разберет, что там еще…

Хватается за голову, слюной брызжет, руками машет то вперед, то назад. И вдруг сел посреди дороги на свой мешок, вытащил из кармана табакерку и давай нюхать в обе ноздри, понюшка за понюшкой…