Виктория - [54]

— Еще не кончил? — сказала она и застеснялась своего режущего слух голоса.

Никогда еще не слышала она, чтобы мужчина так смеялся, радостным мальчишеским хохотом, исходящим из мужской глотки, смехом, какого в жизни своей она не видела и не слышала. И этот смех рассыпался по коже ее обнаженного живота, а губы его дрожали от этого смеха, как лепестки цветов на лимонном дереве, и он перевернул ее на живот, и смех его осыпал поцелуями ее ягодицы, пока она, уже не помня ни про ненависть, ни про стыд, только боялась, что смех этот вдруг исказится и утратит свою радостную свежесть. И у хохота вдруг выросли зубы, и они стали покусывать ее соски, и тесто, что взошло и стало тугим и жестким, вдруг рассыпалось на куски и превратилось в капельки тумана, засиявшие в тусклом свете лампы. И где-то, в самой сердцевине этого тумана, возникла какая-то внезапная боль, больше похожая на аромат миндаля, чем на укол.

Когда тот, другой мозг очнулся от обморока, ее пронзил дикий холод, потому что смех, бывший над нею, исчез, и она без него оказалась совершенно голой; вместо этого смеха вдруг вспыхнули улыбки Азизы и Ханины, тщательно проверяющих простыню, что под нею, и прикрывающих ее любящими руками. У нее не было сил встать, и тети оставили ее в покое и молча вышли. А она плыла себе в тусклом свете керосиновой лампы, забытая лодка в безбрежном озере, где ни голосов, ни запахов. Она спрятала лицо, когда поняла, что не усталость и не одиночество ее свалили. Она тосковала о нем, об этом его смехе, что покусывает соски ее грудей. Ее живот дрожал от ликования, и ей страстно захотелось крикнуть что есть силы: «Мирьям, малявка Тойя права, тебя просто надули, Мирьям!» Впервые в жизни ее ладони обхватили груди не со стыдом, а с гордостью, и новый смех родился в ее утробе, смех победительницы. Рафаэль — он ее. Она, девчонка без единой ямочки на щеках, именно она его и заполучила. Она, которая на собственной свадьбе сидела в платье, сшитом для чужой свадьбы. Она, у которой даже и в праздники капали на стол слезы в отчем доме. Она, которую в жизни никто не побаловал никаким украшением и которой не дали в приданое блестящую искрами медную кровать.

А потом пришла ревность.

Шарлатан он, этот мерзавец! Он ведь свои волшебства не по книжкам выучил, как Джури Читиат. Или эта самая Джамила, которая ворожбой занимается. Он свои умения в злачных кварталах приобрел. Эти губы, от которых вздыбились ее соски, конечно же играли с той шлюхой, с которой он сбежал в Сирию. Он был единственным мужчиной, ради которого Рахама Афца нарушала заведенный порядок и принимала его в свой выходной. До сих пор он с девочками их Двора вел себя безупречно, смотрел на них с превосходством старшего брата и как на женщин не заглядывался. Страсть всегда искал на стороне. Что будет, если Мирьям услышит этот его потаенный смех? Она сейчас на третьем месяце и, несмотря на тошноту, буквально пожирает кур, рыбу и баранину и все толстеет и толстеет. Что с ней будет, если узнает, что ни одна стряпуха еще не изготовила блюдо слаще Рафаэля, когда он разогрет? А что, если его щебетание донесется до крыши Нуны Нуну? Она еще помнит ту серую вереницу, что медленно тащилась по их переулку, — это когда они вернулись из Басры через многие месяцы после войны. Из-за дизентерии и малярии они выглядели, как скелеты. И вся их поклажа — жалкие свертки на тощих плечах. Он шагал впереди и, несмотря на худобу, от которой сжималось сердце, глаза сияли, будто это он, собственными руками, поверг в прах Османскую империю и теперь несет им спокойствие и процветание. Люди при виде подобного воскрешения из мертвых приветствовали их с крыш и порогов растроганными возгласами. Ведь никто не сомневался, что и он, и его семья перемерли, все до единого. Элиягу смотрел на это сквозь пальцы, мол, что поделаешь, такова жизнь. Ему вольготно было в подвале, который тогда принадлежал ему одному. Виктория так была взволнована, что мало понимала из того, о чем говорят вокруг. Помнится, Мирьям вскрикнула: «Ой!» — и замолчала. Трудно было понять, крик это радости или боли оттого, что поспешила и превратилась в наковальню для молота Гурджи. Долгое время избегала Мирьям смотреть на Рафаэля, и было ясно, что держит на него обиду. Зато девушки, успевшие за время войны созреть, глаз с него не сводили. Нуна Нуну накрасилась, и поспешила во Двор, и стояла рядом с блестящими вставными челюстями своего отца, бесстыдно таращась в лицо Рафаэля. Сама же и рассказала ему, что овдовела.

В ту ночь она снова его впустила, презрев боль и позабыв про все свои страхи. А он будто выскочил из пустыни — пил и пил из ее кувшина, раз за разом. Когда ей показалось, что он задремал, она легла возле него и стала глядеть в его нежное лицо. Он раздел ее догола под одеялом, и так она и лежала, нагая, впервые в жизни. Ее колено случайно задело его бедро, и внутри все вспыхнуло. Он открыл глаза и улыбнулся ей с естественностью человека, улыбающегося собственному отражению в зеркале.

— Ну я же говорил! — сказал он ей мягко, а она не в состоянии была открыть рот из-за бешеной круговерти, которая была вся из-за него.