Виктор Загоскин боится летать - [3]

Вдруг погибнуть… в один из осенних выходных…

Ничего не успев…

Пилот не выспался, поссорился с женой, с любовницей, с начальством. У него разболелся зуб, открылась язва, он неудачно выбрал банк. Он новичок… рейс не отменишь, а другие – кто в отпуске, кто на больничном. Глянул не на тот прибор, дёрнул не тот переключатель. Или наоборот – был чрезмерно опытен, до полного пофигизма. Или – при ремонте деталь установили некондиционную. Или нормальную, но недовинтили. Проводки не так спаяли.

Хрясь – и всё кончено.

Сколькие, глядя в иллюминатор на убегающую из-под крыла землю, успевали мысленно побывать там, куда им не суждено было добраться…

Мерзко, да.

Почему бы не писать на самолётах: “опасно для вашего здоровья”… Пишут ведь на невинных, в общем-то, сигаретах…

Настолько отвратительно это дурацкое “хрясь – и нету”, так уравнивает тебя с тараканом, хрустнувшим под ногой прохожего, что, казалось бы, всё, умножающее риск такого финала, должно быть отнесено к разряду запрещённого… приравнено к разврату – в самых разрушительных его проявлениях… к проституции, к наркомании… недаром же так неприятен нормальному человеку аэропорт, этот проходной двор в небеса…

Нечестно.

Ведь не успел! Ничего не успел. Ну, просто времени не хватило.

Ещё, нужно ещё.

Тогда – всё успею.

Всё, как нужно.

Всё…

У таксиста редкий для здешних мест акцент.

Сам сказал, будто мысли его прочитал:

– Я из Баку.

– Но вы не азербайджанец?

– Армянин. Вчера как раз двадцать лет исполнилось, что здесь живу.

Затевался разговор по душам, но знакомиться не стали. Даже рассматривать друг друга не стали. Так даже лучше.

Светофоры ритмично опрыскивают ночные улицы нервно-оранжевым. Коробка передач хрустит и посвистывает, вот-вот высыплется на асфальт.

Сидеть, судачить о том о сём с кем-то невидимым.

Так было однажды в детстве, в пионерлагере.

Их привезли перед самым отбоем – автобус в дороге ломался, припозднились. Быстро поужинать – хлеб с куском масла, холодный чай, – умыться – и в палату. Весь класс разбросали по разным палатам.

В открытую форточку льётся шелест флага, вывешенного над крыльцом. Ночные жуки-камикадзе звонко таранят окно и потом плавно, торжественно скользят вниз, размазывая по стеклу белёсые внутренности.

Долго шептался с кем-то, лежавшим на кровати в углу. Про лагерь, про каникулы. Про море и гладкие зелёные камушки на берегу, которые на самом деле осколки бутылок. Про девочек – какие тут водятся: красивые, вредные, хорошие. Про жизнь, одним словом.

Имён друг у дружки не спросили.

Может быть, потому и не спросили, что понимали: так – лучше. Так – будто знают друг дружку давным-давно. Ближе, чем можно узнать простым называнием имён. Ночь-то особенная…

Вкус того ночного разговора до сих пор щекочет сердце, стоит лишь вспомнить: жуки, флаг, предвкушение моря, которое в летней бессоннице ворочается неподалёку на лунной гальке… Мир лёгок и летуч. Слова ложатся уютно в бархат сумрака.

– Ты волн боишься?

– Нет.

– И я нет. Я, правда, дома потренировался немного у бабушки, на пруду.

– На пруду разве волны бывают?

– Я специально делал.

Затихли, только когда вожатый, разбуженный их бубнежом, прикрикнул на них через стенку.

Наутро кровать в углу была пуста, матрас свёрнут: мальчика ещё до подъёма забрали родители.

Часто вспоминал.

Вспомнилось и сейчас, в полуживом такси, везущем его в аэропорт.

Если бы не это обстоятельство – если бы не маячивший впереди перелёт, было бы хорошо. Вообще – хорошо, когда ситуации повторяются. Есть в этом что-то такое… нужное… рождающее иллюзию порядка. Чёрточки на оси координат.

Конечно, таксист – армянин из Баку – говорит совсем о другом. Но интонации похожи. Неторопливы, раздумчивы. Будто и он, как тот мальчик из пионерлагеря, говоря, слышит ночное неспящее море.

– Могу предложить вам сигарету, если вы курите. И я тогда покурю за компанию.

– У меня свои, спасибо.

Виктор нырнул в карман, выудил сигарету из пачки. Закурили.

– Флигель снимаю. Две комнаты на всю семью. Две дочки у меня.

У вас есть дети?

– Нет пока. У нас ипотека…

– Понятно. Тесно, конечно, вчетвером во флигеле. Хозяйка предлагает в дом перебраться. Но, знаете, неловко как-то. Старый человек, старые привычки. Того же возраста, что и мама моя покойная. А мама ещё в Баку умерла, накануне отъезда. Сердечный приступ. Вы представить себе не можете… Мы как раз собирались… Самый разгар погромов…

Прервался на полуслове: на перекрёсток с рёвом вылетел спортивный мотоцикл.

Хлестнув по салону “семёрки” лучом фары, эффектно вильнул и ухнул в переулок. Отвлекшись на мотоцикл, таксист про сердечный приступ досказывать не стал. Заговорил о второй дочке, которая родилась уже здесь, в России, – мол, совсем другая она, на сестру ничуть не похожа.

Но Виктора эта история про смерть перед отъездом по-настоящему проняла. “Представить не можете”. А перед ним – будто во вспышке прожектора: посреди баулов наваленных, пустых шкафов с распахнутыми дверцами умирает старуха. Охнула, прижала руку к сердцу, поморщилась как от кислого – и осела бесшумно. Живите уж без меня в чужой стране, в чужом тесном флигеле. Стоят, таращатся. И шкафы – стоят, таращат прямоугольные свои пустые глазницы. И кто-то из отъезжающих – да хоть вот он, сын её, тупо, от растерянности, думает: “Как не вовремя”.