Виктор Вавич - [203]

— Чего этот болван там орал? В кого стрелять? Ах, чушь, чушь какая! — Надя зло била кулачком по коленке.

— Да он несчастный, — шепотом говорила Анна Григорьевна.

— Да, да! Несчастный! — и Наденька прижала затылок к стене, втянула судорожно воздух. — Несчастный, несчастный, — Наденька мотала головой, глядела в темный потолок. — У него голова болит после удара этого. Он забывает… Как мыши, говорит, стали. А он только работать, работать может. — Надя порывисто всхлипывала и все глотала, глотала горлом. — А не орать пошлости! Пошлости! — громко всхлипнула Надя и в тоске метнулась вбок.

Анна Григорьевна ловила ее голову, Надя отбрасывала ее руку досадливым рывком.

— А я не могу! Я дура! Дура, дура! — вскрикивала Надя, вцепилась пальцами в виски и стукала голову о спинку кушетки. Анна Григорьевна вскочила, бросилась по коридору.

— Дуняша, — тревожным шепотом кричала Анна Григорьевна, — воды!

А из прихожей густым голосом кто-то долбил:

— Эка — повесил! Да вы, батенька, на его месте не десять, а сто человек вздернули бы. Ей-богу! Прямо удивляюсь. Готов даже уважать. Я ж не о системе, я о человеке…

Дуня быстро топала со стаканом на блюдечке, Андрей Степанович тревожно обернулся, не видел протянутой руки гостя.

— Qu'est-ce qu'il est arrive?[13] Ax, виноват, — обернулся Тиктин, впопыхах схватил руку гостя.

Не потому

Петр Саввич ночевал на новом месте: в своей комнате свою икону прибил в углу. Прибил, перекрестился и уж как свои оглядел белые штукатуренные стены. Кстати и насчет тараканов. Не в общей казарме, а уважение сделали, будто семейному дали комнату. Рука у него, у зятя, видать, есть. Да и не надо бы одолжений-то уж таких-то от него. Вспомнил, как Грунечке он сказал: «Да вот вожусь с твоим стариком. Надзирателем, говорит, губернской тюрьмы, это тебе…» И Сорокин нахмурился на комнату, сморщился на лампочку под потолком. Затолкал сундучок под койку, развязал узел, постелил постель. Сел на кровать, распер руки по сторонам и стал глядеть в пол. И полетели дымом над головой воспоминания. И опять Груня — невеселая все, а тут еще корит вроде. И не надобно, не надобно мне, ничего бы не надобно, и губернской этой. В уголку бы где-нибудь, лапти бы плел или плотву где на речке удил, хоть с десяточек плотвичек, на бережку, сам бы утречком раненько, под вербочкой, и не видит тебя никто, и без греха, и водица утренняя, и рыбка чирк и круги.

Петр Саввич оторвал глаз от пола, обвел серую штукатурку. «Что ж это? Как арестант, в камере словно бы». Петр Саввич даже рот приоткрыл, ворочал головой, и плотным камнем замурована вся серая штукатурка.

Петр Саввич встал, повернул выключатель, полез впотьмах под койку, вытянул сундучок, отомкнул на ощупь, тихонько, как вор, покопал, нащупал бутылку — в числе прочего Грунюшка снарядила, — покосился на мутное окно и стал помаленьку вышибать пробку.

Башкин на извозчике приехал домой Было половина двенадцатого ночи.

— Чаю? Нет, не буду — И через секунду крикнул в дверь — А впрочем, дайте, пожалуйста! Непременно кофею. Очень! — И Башкин торопливо зашагал по комнате — Не выходить из дому? Или ступать по тротуару, будто волчьи ямы кругом? Скажите, какой Ринальдо! — громко, на всю комнату, сказал Башкин.

И представлялось шумный угол, прохожие, конки — и вдруг глаза эти, и ноги сами станут вмиг. И глаза все время совались в мозгу, как два дула.

— Марья Софроновна, вы тоже испейте со мной, это ничего, что в капоте. Вот варенье у меня, киевское! Балабуха!

Башкин кинулся к шкафу.

— Марья Софроновна! Вы завтра разбудите меня. Рано.

— Благовещенье завтра, чего это?

— Марья Софроновна! Меня хотят убить разбойники.

— Да что вы! что вы? — хозяйка бросила кофейник на поднос.

— Нет, серьезно. Вот вам крест! — Башкин перекрестился.

— Какие ж теперь разбойники? Христос с вами! Страсть какая! Вы в полицию скорей.

— А знаете вы, что полиция, эта полиция самая мне сказала? — Башкин вскочил, заходил — Прямо сказал мне один важный, одним словом, а нас, думаете, не хотят убить? А мы еще все в форме ходим — сами суемся нате, бейте. А вы уезжать! Не смейте, говорят, уезжать.

— И уезжать даже. Полиция? — Хозяйка привстала.

— Да, сам сам губернатор велел. Когда, говорит, вас убьют мы их и поймаем. А если я сам уеду? Возьму и завтра уеду. Утром? — Башкин широко дышал и всматривался в лицо хозяйки.

Марья Софроновна опустила глаза.

— Да что уж вы, Семен Петрович, и на ночь. Да нет! Не так что-нибудь. Это по ночам, пишут, вот неизвестные молодые люди с резинками. Так вы не ходите ночью. Да нет! Нарочно это вы.

Хозяйка махнула сухарем и обмакнула в кофе.

— Разбудите меня завтра в семь нет, в шесть утра. В шесть! — Башкин притопнул ногой. Башкин вдруг метнулся в сторону. — Марья Софроновна! Пожалуйста! — вскрикнул Башкин — Газету! Сегодняшнюю!

Хозяйка вскочила.

— Несу, несу!

Башкин быстро прихлопнул за ней дверь, схватил трубку телефона, в горячке завертел ручку звонка.

— Раз! два! три! — задыхаясь, просчитал Башкин и с размаху повесил трубку. Он прошагал от телефона в угол. Секунду постоял и вдруг опять рванулся к телефону. Но в этот момент хозяйка распахнула дверь.