Виктор Вавич - [139]

И как сладко покоряться и как это вдруг — она обернулась к Филиппу, — вот его затылок и мирная шерстка — моя шерстка — и Наденька стряхнула слезы, чтоб лучше видеть шерстку.

— Мой, мой Филинька, — шепнула Надя, говорила «мой», и казалось, что Филипп спит на своей руке, а Наденьке больно отдельно. Надя смотрела на часы, что висели над кроватью, и не видно было, который час. Она закрывала глаза, чтоб потом сразу глянуть, чтоб заметить, как светлеет. Она осторожно погладила Филиппов затылок — Филипп во сне мотнул головой, как от мухи. И вдруг Наденька вспомнила, что надо будет одеваться, и растерянным взглядом искала разбросанное платье. Она запрокинула голову: холодный самовар, и чашки еще не проснулись на столе и чуть щурились блеском. Надя услыхала, как прошлепали по коридору босые ноги и где-то в глубине забрякал умывальник. Надя осторожно стала тянуть руку из-под Филипповой головы.

Филипп замычал и повернулся лицом.

— Чего это? — сказал он во сне.

Наденька выждала минуту и тихонько встала. Она неслышно одевалась лицом к печке и вдруг оглянулась на скрип кровати. Филипп, поднявшись на локте, глядел на нее любопытными глазами.

Надя вспыхнула.

— Нельзя! Нельзя! — А он улыбался, сощурясь. Наденька скорчилась на стуле, закрылась юбкой. — Отвернитесь, сейчас же!

— Застыдилась! — И Филипп смеялся, с кровати достал до стула и потянул его к себе.

— Что за свинство! — почти крикнула Надя, толкнула ногой. Филипп отдернул руку.

— Да ну тебя, да ладно, — говорил он, отворачиваясь к стене, — ладно, не слиняешь ведь, краса ты моя ненаглядная.

Наденька спешила, вся красная, кололась булавкой.

— Ну что? Уже? — смешливым голосом спросил из-под одеяла Филипп.

Наденька молчала на стуле.

Филипп глянул. Надя сидела перед столом, она легла на стол головой, подложив руки. Филипп глядел, соображал: «Плачет? В сердцах? Или чтоб не смотреть? Подойти, приголубить — гляди, еще пуще осердится. Или прямо встать да одеваться?» Филипп встал, он одевался, отвернувшись от Нади, и приговаривал резонным голосом:

— Ну чего серчать? Ну что ж, коли ведь любя. Не любил бы, на шут мне оно. Ведь право слово. Ведь я же просто, а не то что обидеть. А? Надюшечка? — И он обернулся одетый и шагнул к Наде. — Не любишь — не буду.

И тут он увидел, что Надя вздрагивает спиной.

«Опять плачет» — и досада взяла Филиппа.

Он сел рядом, обнял Надю, плотно, по-хозяйски.

— Ну что? Не поладим, что ли? Да брось плакать, ты на меня взгляни. Ты ж хозяйка теперь здесь. Скажи: Филька, выйди за дверь! — и выйду, и всего делов. Ей-богу! Ты учи меня, как надо, и ладно будет. Одно слово — хозяйка!

И Наденька на это слово подняла голову и заплаканными глазами разглядывала Филиппа, как нового. Филипп молчал и следил, как она обводила всего его глазами. Сидел, не шевелясь.

— Ты ж застегнулся криво! — с надутой улыбкой говорила Надя и сама расстегнула ворот. И Наденькины пальцы радовались.

Филипп выставил грудь, запрокинул голову, подставлял застежку и чувствовал, как Наденькины пальчики проворно бегали по пуговкам, как бойкие человечки. Наденька кончила и пришлепнула по застежке:

— Вот-с как надо, милостивый государь!

«Разошлась, разошлась», — думал Филипп. Пальчики все чувствовались на груди.

Филипп схватил самовар, понес его Аннушке ставить и все боялся, что всем видно, как радуется все в нем. Он брякнул на порог кухни самовар и буркнул в самый пол:

— Ставь, что ли, живее!

Когда разогнулся, увидал: Аннушка стоит в платочке лицом к углу и аккуратно крестится, наклоняется. Через плечо повела чуть глазом на брата. Филипп шел, торопились ноги по коридору; да неужели там у меня сидит? Открою дверь, а она там? — и развело улыбкой и губы и плечи, скрипнули пальцы в кулаке. Толкнул наотмашь дверь — сидит! сидит! и прямо глазами встречает. Теперь кто повахлачистей, пусть без спросу не шляются.

— А тебе из наших ребят который больше нравится? Из товарищей, сказать?

Наденька смотрела на Филиппа, уперла подбородок на спинку стула, улыбалась и следила, как он выхаживал, топтался по маленькой комнате, не мог взять походки, — и улыбалась.

— Который? — повторил Филипп, и развела улыбка слово. Повернулся круто. — Да ведь жена ж ты моя и больше ничего! И слов никаких. — Он нагнулся к Наде, помедлил и поцеловал с разлету в подбородок. — Эх, ну и черт его дери, — говорил Филипп, встряхиваясь. — Выпить бы надо чего Ну да шут с ним, потом. Стой. Я тебе чего покажу.

И Филипп присел, как упал, перед кроватью, вытащил зеленый сундучок, выхватил из кармана ключик — разом, как шашку в бою, — он копался в белье, в бумагах.

— Вот она! Только чур не смеяться! Стих тут один я писал. Вроде про тебя.

Он листал в руках толстую ученическую тетрадь.

— Вот отсюда.

Наденька взяла тетрадь. Филипп ногтем крепко держал у начала стихов:

На небе ходят тучи грозовые,

Мы хоть сейчас готовы умереть,

Не дрогнут наши руки трудовые,

И смерти можем мы в лицо смотреть.

Пускай на нас все пушки их и сабли,

И казаков с нагайками толпа,

Мы кровь прольем, мы грудью не ослабли,

Мы свалим всех, жандарма и попа.

Гудок подаст во тьме сигнал к тревоге,

И мы пойдем на бой в полночный час,