Виктор Вавич - [131]

Башкин опять натянул воротник на затылок. Он не знал, что будет. А вдруг пошлет ротмистр за официантом и здесь, сейчас, сделает очную ставку. Уйти, уйти, скорей, скорей, как попало. Попроситься в уборную хотя бы и вон, вон, а потом пускай, что угодно.

— Карл Федорович! Меня там мальчик ждет, на дожде. Я пойду, скажу, чтоб не ждал, он простудится, бедняжка.

— Это что ж за мальчики? — вдруг снова нахмурился Рейендорф. — Сейчас не с мальчиками гулять, а дело делать надо живыми руками. Не понимаете еще?

— А, а… — сказал, запинаясь, Башкин. Он вдруг покраснел, встал: — А вы вот, может быть, не понимаете, господин ротмистр, не понимаете, что мальчик, может быть, важнее, важнее нас с вами! Да! И всего.

Ротмистр насторожился и, не мигая, смотрел нахмуренными глазами.

— Чего важнее? — и Рейендорф коротко ударом дернул вперед голову. Он придавил глазом Башкина, и Башкин стоял, шатаясь.

— Я говорю, важней для меня, для нас, что ли, — уж слабей говорил Башкин. — Мальчик проще и правдивей.

— Значит, работаете с ним? — отрезал Рейендорф. — Ну, и толк какой от мальчишки этого? Он чей сын?

— Это все равно… то есть в данном случае даже очень важно…

В это время вошел чиновник в форменной тужурке.

— Звали?

Ротмистр вырвал листок блокнота.

— Через два часа чтоб здесь был, — и чиркнул ногтем по листку.

Башкин уже большими шагами отшагнул по неслышному ковру, он был уже у двери.

— Э! — крикнул ротмистр. — Как вас, Эсесов! Куда это? Пожалуйте-ка.

Башкин, сделав круг, подошел.

— Порядочные люди прощаются уходя, — ротмистр тряхнул головой, — а потом мальчишка, мальчишка. Ну? Чем же важно?

— Да, да, — обиженно заворчал Башкин, — мальчишка, и очень важный. Его надо направить и…

— Чей? — оборвал Рейендорф.

— Сын чиновника, гимназистик.

— В бабки играть учите? Это теперь? Да?

— Не в бабки, а потом увидите…

— Это не Коля? — вдруг спросил ротмистр. — Отец на почте? Фю-у! — засвистел Рейендорф и зашагал по ковру. — Да тут, батенька, послезавтра пожалуйте-ка сюда в это же время, мы с вами в две минутки отлично все обтолкуем. А сейчас марш! — вдруг остановился ротмистр и прямую ладонь направил в дверь. — И послезавтра в пять здесь.

— До свиданья, — буркнул Башкин в коридоре. Он, не глядя, топал, вбивал ноги в калоши и опрометью понесся по коридору. Он не заметил двора, он почти бежал по панели, то подымал на бегу воротник, то откидывал снова, он шептал:

— Коля, Колечка, мальчик, миленький, семечки, Коленька.

— Коля! — крикнул Башкин, едва завернул за угол. — Коля!

Было почти темно, Башкин шлепал без разбора по лужам, нарочно ударял в грязь ногами — все равно, все равно теперь.

— Коля! Милый мой!

Тот самый

Анна Григорьевна так и не спала всю ночь, и все новые и новые страхи наворачивались: «Лежит Наденька простреленная на грязной мостовой, мертвая… нет, живая, живая еще! Корчится, ползет, боится стонать, и кровь идет и идет… Сейчас если подбежать, перевязать…» Грудь подымалась, ноги сами дергались — бежать. Но Анна Григорьевна сдерживалась — куда? Хотя глаза отлично видели и улицу, и грязный тротуар, где Наденька, и темноту, и угол дома — вон там, там — Анна Григорьевна могла показать пальцем сквозь стену — там!

«Да нет. Просто осталась ночевать у кого-нибудь. Да, у товарищей… Обыск, городовые — бьют же они, бьют, сама видала, как извозчика на улице при всех городовой… и ведь что они могут сделать с девушкой!»

— Господи! — мотала головой Анна Григорьевна. Она встала, пошла в переднюю, как будто сейчас ей навстречу может позвонить Наденька.

— Мум! Чего ты?

Анна Григорьевна вздрогнула.

Из темноты светила Санькина папироска.

— Мум! Ей-богу, она хитрая, она у Танечки заночевала, вот увидишь. Я завтра чуть свет сбегаю. Ей-богу.

— Она дура, дура, — почти плача, говорила Анна Григорьевна. — Она ведь вот, — и Анна Григорьевна вытянула вперед руку, — бревно ведь, вот прямо все, как солдат.

— Да она мне говорила, что если что… самое верное место у Тани, честное слово, говорила, — и Санька подошел, обнял мать за плечи и поцеловал в висок.

Анна Григорьевна потрясла головой, волосы защекотали Санькину щеку — как волосы барышень на балу в вальсе, и ум застыл на миг в оцепенении.

В квартире было тихо, и громко листал в кабинете страницы Андрей Степанович, как будто не бумагу, а железные листы переворачивал. Андрей Степанович глубоко вздохнул, он слушал в открытую форточку дальние выстрелы, редкие, спокойные, как перекличка, он листал книгу «История французской революции» Лависа и Рамбо, на гладкой лощеной бумаге. Хотелось найти в книге то, что можно примерить вот на эти выстрелы, и он листал, спешил и боялся не угадать.

«9-е термидора» — да нет, какой же это термидор? И слышал, как будто говорил какой-то чужой голос: ничего ж похожего. Он листал вперед и назад: «Монтаньяры», «Третье сословие», как будто перед экзаменом забыл нужную строчку.

«Ведь происходит величайшей важности общественное явление, — говорил себе Андрей Степанович и делал молча резонный жест, — и надо быть готовым, как отнестись к нему, и сейчас же».

Андрею Степановичу хотелось выпрямиться, встать и выставить грудь против этих выстрелов, пуль, нагаек. Ему казалось, что сейчас он найдет эту идею, твердую, совершенно логичную, гражданскую, честную идею, и она станет внутри, как железный столб. И он чувствовал в ногах эту походку, поступь в подошвах, твердую, уверенную, и готовые в голосе крепкие ноты. И тогда, прямо глядя в лицо опасности, с полным уважением к себе и делу, которое делаешь, Тиктин хмурился, листки стояли в руках.