Виктор Вавич - [124]

— Мажу, тьфу — гривенный! — раскатился актерский голос. На диванчике переливами хохотала девица, двое мужчин тесно зажали ее меж собой.

— Марья Ивановна! На ваше счастье можно купить? — кричал кто-то от стола.

— Марья Ивановна, вас спрашивают, — толкали соседи девицу, — спрашивают: можно вас купить? Это не я, это там спрашивают!

— Илюша! — крикнул хозяин, но вслед за Израильсоном вошел высокий сухой человек.

— Ура! Познанский! — все весело вскочили. Но Познанский пожевал сухими бритыми челюстями и, не снимая шляпы, молча поднял руку.

— Внимание, господа! — он обвел всех блестящими глазами. На лицах всех застыло ожидание смешного.

— Господа! — строго сказал Познанский. — Сегодня, сейчас даже, ко мне прибыл человек из Екатеринослава, — лица гостей потухали. — Он приехал с последним поездом, поездов больше не будет. Так он говорил, что в Екатеринославе уже началось…

Лица стали тревожны, только кое-кто еще надеялся на шутку.

Познанский сделал паузу.

— Ну а что же началось? — раздраженно сказал хозяин и передернул плечами.

— Все стало! — провозгласил Познанский. — Тьма в городе. По улицам ездят казаки! На телеграфе войска! На вокзале драгуны. В театре митинги. Разгоняют нагайками. На окраинах стрельба. Настоящая стрельба, господа! — Познанский замолчал и водил торжествующими глазами от лица к лицу.

— Здесь тоже бастуют, — сказал хозяин. Он держал на ввернутом штопоре пивную бутылку.

— Здесь играют в карты! — Познанский сделал рукой жест и повернулся к двери.

— Слушай, ты брось! — хозяин поймал Познанского за пальто. Мужчины торопливо закуривали. Игроки сидели вполуоборот, прижав пятерней деньги.

— Что ж нам делать? — почти крикнула Марья Ивановна. — Что же делать? — поправив голос, повторила она. Все заговорили тревожным гулом.

— Надо что-нибудь делать, господа! — говорил Познанский, разматывая кашне.

— Мы же не можем стрелять, мы же стрелять не умеем, — говорил актер с толстым обиженным лицом.

— Тс! Не кричите! — тревожным шепотом сказал хозяин, приложил палец к губам. И шепот покрыл и притушил голоса.

— Действительно, чего мы орем! — сказал Познанский и притянул плотнее дверь. — Господа, — Познанский говорил громким шепотом, — господа! Ведь все, все поголовно… люди умирают, идут на риск… головой. И если что будет, спросят: а где вы были?

— Ну а что? Что же? — шептали со всех сторон. Хозяин поставил бутылку со штопором на комод.

— Мы же все артисты, — сказал громко Израильсон, — ну а если мы бастуем, так у кого от этого голова болит? Большое дело?

Познанский брезгливо оглянулся на Израильсона. Все зашептали, оглядываясь на флейтиста.

— Па-звольте! Позвольте! — перебил всех Познанский. — Можно собраться, ну, не всем, и составить резолюцию… и подать…

Марья Ивановна прикалывала шляпку, глядя в стекло картины.

— Подать в здешний комитет. Здесь же есть какой-нибудь комитет? Есть же…

— Кто меня проводит? — все еще глядя в картину, пропела Марья Ивановна.

— Это даже смешно, — сказал Израильсон. — Ей-богу, это таки смешно.

Он не успел еще раздеться и с котелком в руках вышел в двери. И вдруг он вернулся из коридора и высунулся в приотворенную дверь.

— Я понимаю деньги собрать — я знаю сколько? Это да.

Все замахали, чтоб он запер дверь.

— Люди же хотят кушать, что?

Израильсон захлопнул дверь и вышел на улицу.

Белый крест

Петр Саввич Сорокин проснулся на сундуке. Мутной дремотой чуть синело окно в конце коридора.

Петр Саввич осторожно, чтоб не скрипнуть, спустил ноги, нащупал валенки. В кухне, в холодной, воровато поплескал водой — не крякнул, не сплюнул крепко, а крадучись вышел в темный коридор и встал по-солдатски перед окном. Он молился Богу на свет окна: оттуда из-за неба сеет свет воля всевышняя. И стал аккуратно вышептывать утренние молитвы, истово надавливал слова и прижимал твердо и больно пальцы ко лбу, клал крестное знамение, как ружейный артикул: по приемам. И когда вдавливал пальцы в лоб, думал: «Пусть Господь убьет, его воля, а я не виноват».

Потом сел на сундук и стал ждать утра. Вздыхал потихонечку, чтоб хозяев не тревожить. А когда закашляла в комнате сестрица, пошел на кухню наливать самовар. Не стуча, колол щепочки.

Было девять утра. Сорокин постучал к приставу.

Пристав сидел перед потухшим самоваром в ночной рубашке. Объедки закусок на тарелке. Пристав задумчиво ковырял в зубах. Сорокин стоял в дверях с фуражкой в руке. Пристав мазнул по нему рассеянным глазом и прихмурился одной бровью.

— Ну что скажешь? — и пристав ковырнул где-то далеко во рту.

— С добрым утром! — сказал Сорокин и улыбнулся так, что не стал похож на себя.

Пристав опять заглянул и поморщился:

— Вчера ж… я тебе сказал, — и пристав стал тереть губы салфеткой, — говорил уж… куда тебе? Ведь в пожарные ты не годишься. Ты же на стенку не влезешь. Влезешь ты на стенку? — и пристав, не глядя, махнул рукой вверх по стене.

Сорокин снова сморщил улыбку.

— Конечно-с.

— Что «конечно»? — подкрикнул пристав и с шумом толкнул назад кресло и встал. — Что конечно? Влезешь конечно или не влезешь конечно?

— Да никак нет, — Сорокин попробовал посмеяться.

— Ну вот, — сказал пристав с расстановкой, — никак нет. На стенку ты не влезешь, — пристав сел на кровать и взялся за сапоги. Сапог длинный, узкий, как самоварная труба, не пускал ногу, вихлялся, и пристав зло морщился.