Видоискательница - [19]
Часть 2
…И провисает выпаренный драп
От запаха подсолнечного масла…
С любовью и знанием матерьяла.
Безударные инструменты.
Верхняя октава — советский пьяный надрыв.
Ветер, ускоренно обученный с закрытыми глазами другим ветром, топит дифтонги в капустном рассоле. Давит сок. Экономит слюнку. Вы были вчера у Мозеля? Что он? Острит? Записной Острополер. Подкиньте соусцу. Вот с этим, бледненьким. Хренку с лучком. Ах, запах — фантом невроза. Что пьем? По хрусталику. Крахмалики от души — утереться дохлый номер. Милый, тему Лундстрема. Стандарт. Что вы? Чирик в хлебало, бубенчик. Анекдот — нокдаун. Полемизируйте, а мне мятную и тачечку в Химки. Нароем особнячок. Дорожите коротким рукавом, протирайте уши лавандой.
…И провисает выпаренный драп от запаха подсолнечного масла.
Часть 3
Было нехорошо всю ночь на мокрой, сладкой и липкой постели: вечером был задет чай со сливовым вареньем и опрокинут. Не убирали постели — почто? — так мягше. Был чай и на полу — красный и маркий. Перемежали чифирь с коньяком и хлеб с колбасой — толстый кусок мокрой колбасы пластался на масляный слой, припечатывался горчицею, смешанною с соусом «бодли». Биде давало струю шабли в разгоряченный пах. Попыхивал сиреневый огонек папиросы, снабженной разнотравьем казахских степей. От коньяка было горячо, от чифиря сексуально, от горчицы хотелось пить, но все были голые, темные в полусвете древесного лака и двигались медленно, ища партнера. Дымно, сладкое дыхание вместо воздуха, трое сплетаются и выпадают из комнаты. Если ты пассивен, они в две секунды сделают тебя дрожащим мокрым зверем, хрипло орущим, скулящим, славящим главный инстинкт сладкой судорогой мышц. Если ты активен, люби его слюну, как свою, его соль и запах, как свой, и вы будете срастаться, как больные листья дерева, вы будете неделимы.
Еще кислого холодного и шипучего «Вессенда»! Принесли виноград — черный, мокрый, как глаза пинчера. Ударные кашляют, лижутся, небрежно балагурит рояль, громоздкий от пар, врезанный в портьеры. Все устали от любви и колбасы. Впереди тлеющая ночь с иссушенной глоткой и неприятием чужих ступней и колен. В сиреневом фильтре — одежды, блюда, бокалы, ночь льется фонтаном лимонных капель, фрукт сочен и ароматен, влажно все и вся, вкусно; того, кто поскользнулся на ананасе, отпоили абсентом.
Заснули.
Утром был позорный разброд и разбор. Искали красное сабо, льюисовский шарфик, бикини с лейблом «Чингачгук». Пошли бродить, картежничать, возникли слезы, звонкие пощечины, падала мебель на людей, били кого-то в лиловом халате, выбили зуб. Кто-то поседел на треть. Маскировали морщины, засосы, царапины, бледность, мылись, покуривали, снова кричали и били. Пошли за водой, коньяком, презервативами и ватой. Одна дама сидела в банановой ванне, положив на глаза опухшие чайные примочки, и жилистой рукой подбривала причинное место. Ждали гостей, гнали надоевших и больных. Варили покушать. Желтые женщины прикуривали от синих горелок, подобрав животы, как гончие. Слали телеграммы: «Лелею. Люблю. Привези кипятильник». Задушили девушку шапкой — смуглую Лизу, а к вечеру сверстали веселье.
Часть 4 Правописание сонорных
Колыбельная. Си-бемоль.
Окисленные снегом основания мутных домов стальны и солоны. Опрокинутые часы показывают полдень. Отодвигая кресло, видишь, как оно лучезарно. В желто-фиолетовом свете находятся ветки: они попали в собственные путы и потому красивы. Слышен резкий крик лимонного пятна. Деревья устало поворачиваются и вздыхают. Они боятся только насморка и света. Лимонное пятно силится перекричать тонкую трубу с конусной крышкой. Но спектр — не крик, а правило. И каждый остается при своем, только секундная стрелка часов копьецом улетает в форточку. И все засыпает, варьируя зелень и охру в окнах.
Диктант № 2
Купили квелого, колченогого коня. Конский круп казался кукишем, конь кряхтел, кашлял, клацал клыками, крестился копытом, кошмарно картавил, косил, крича крапчатому кошачьему клану:
— Крохоборы! Карликовые кролики! Кровопийцы! Кто крал каракуль?!
Керамический кот когтил кривой клен. Казалось, конструктивный конвоир короновал красноватый корень красноармейской кокардой конусообразной конструкции. Круша королевский конвой, красавец кот корректировал карандашом карту Копенгагена, критиковал картины Кустодиева, Крамского, Карамзина, Кафку, курил «Казбек», кишащий кромешной копотью.
Кто-то каркнул:
— Ку-ку?
Крушина кренилась к кусту красной клубники. Курились костры. Кровожадный кот клевал канарейку, как канарейка когда-то клевала крупу. Когда котяра колотил клещами канареечную кость, конь кемарил, кривя колени. Казалось, конская каста канула камнем.
Кругом кричали:
— Карету! Красный Крест! Колоритному королю котов — каюк!
Кардиолог Кривошеев констатировал:
— Коту крышка. Кататонический криз. Каталепсия. Кретинизм. Крупозный, коронарный климакс. Клёво кирял котяра, картинно. Кардиограмма кривая, конечности конусом. Карусель какая-то. Клокотали кизиловые кузнечики, красуясь канифольным крылом. Коновалы кушали камерную кантату киргизского композитора Карабаса Киреева. Кирпичная кровля коровьей кибитки кренилась кургузым краем к кривому карнизу калифорнийской кирхи «Коктебель». Кот катапультировался. Коня кремировали. Конец.
В свои 33 года Соня написала много рассказов, которые тянут на книгу, наконец собранную и изданную. Соня пишет о «дне», что для русской литературы, не ново. Новое, скорее, в том, что «дно» для Купряшиной в нас самих, и оно-то бездонно. Соня выворачивает наизнанку интеллигентные представления о моральных ценностях не ради эпатажного наезда на читателя, а потому, что сложившиеся стереотипы ей кажутся мерзкой фальшью.
В литературной культуре, недостаточно знающей собственное прошлое, переполненной банальными и затертыми представлениями, чрезмерно увлеченной неосмысленным настоящим, отважная оригинальность Давенпорта, его эрудиция и историческое воображение неизменно поражают и вдохновляют. Washington Post Рассказы Давенпорта, полные интеллектуальных и эротичных, скрытых и явных поворотов, блистают, точно солнце в ветреный безоблачный день. New York Times Он проклинает прогресс и защищает пользу вечного возвращения со страстью, напоминающей Борхеса… Экзотично, эротично, потрясающе! Los Angeles Times Деликатесы Давенпорта — изысканные, элегантные, нежные — редчайшего типа: это произведения, не имеющие никаких аналогов. Village Voice.
Если бы у каждого человека был световой датчик, то, глядя на Землю с неба, можно было бы увидеть, что с некоторыми людьми мы почему-то все время пересекаемся… Тесс и Гус живут каждый своей жизнью. Они и не подозревают, что уже столько лет ходят рядом друг с другом. Кажется, еще доля секунды — и долгожданная встреча состоится, но судьба снова рвет планы в клочья… Неужели она просто забавляется, играя жизнями людей, и Тесс и Гус так никогда и не встретятся?
События в книге происходят в 80-х годах прошлого столетия, в эпоху, когда Советский цирк по праву считался лучшим в мире. Когда цирковое искусство было любимо и уважаемо, овеяно романтикой путешествий, окружено магией загадочности. В то время цирковые традиции были незыблемыми, манежи опилочными, а люди цирка считались единой семьёй. Вот в этот таинственный мир неожиданно для себя и попадает главный герой повести «Сердце в опилках» Пашка Жарких. Он пришёл сюда, как ему казалось ненадолго, но остался навсегда…В книге ярко и правдиво описываются характеры участников повествования, быт и условия, в которых они жили и трудились, их взаимоотношения, желания и эмоции.
Ольга Брейнингер родилась в Казахстане в 1987 году. Окончила Литературный институт им. А.М. Горького и магистратуру Оксфордского университета. Живет в Бостоне (США), пишет докторскую диссертацию и преподает в Гарвардском университете. Публиковалась в журналах «Октябрь», «Дружба народов», «Новое Литературное обозрение». Дебютный роман «В Советском Союзе не было аддерола» вызвал горячие споры и попал в лонг-листы премий «Национальный бестселлер» и «Большая книга».Героиня романа – молодая женщина родом из СССР, докторант Гарварда, – участвует в «эксперименте века» по программированию личности.
Действие книги известного болгарского прозаика Кирилла Апостолова развивается неторопливо, многопланово. Внимание автора сосредоточено на воссоздании жизни Болгарии шестидесятых годов, когда и в нашей стране, и в братских странах, строящих социализм, наметились черты перестройки.Проблемы, исследуемые писателем, актуальны и сейчас: это и способы управления социалистическим хозяйством, и роль председателя в сельском трудовом коллективе, и поиски нового подхода к решению нравственных проблем.Природа в произведениях К. Апостолова — не пейзажный фон, а та материя, из которой произрастают люди, из которой они черпают силу и красоту.
Повесть — зыбкий жанр, балансирующий между большим рассказом и небольшим романом, мастерами которого были Гоголь и Чехов, Толстой и Бунин. Но фундамент неповторимого и непереводимого жанра русской повести заложили пять пушкинских «Повестей Ивана Петровича Белкина». Пять современных русских писательниц, объединенных в этой книге, продолжают и развивают традиции, заложенные Александром Сергеевичем Пушкиным. Каждая — по-своему, но вместе — показывая ее прочность и цельность.
Рожденная на выжженных берегах Мертвого моря, эта книга застает читателя врасплох. Она ошеломляюще искренна: рядом с колючей проволокой военной базы, эвкалиптовыми рощицами, деревьями — лимона и апельсина — через край льется жизнь невероятной силы. Так рассказы Каринэ Арутюновой возвращают миру его «истинный цвет, вкус и запах». Автору удалось в хаотическом, оглушающем шуме жизни поймать чистую и сильную ноту ее подлинности — например, в тяжелом пыльном томе с золотым тиснением на обложке, из которого избранные дети узнают о предназначении избранной красной коровы.
Собрание всех рассказов культового московского писателя Егора Радова (1962–2009), в том числе не публиковавшихся прежде. В книгу включены тексты, обнаруженные в бумажном архиве писателя, на электронных носителях, в отделе рукописных фондов Государственного Литературного музея, а также напечатанные в журналах «Птюч», «WAM» и газете «Еще». Отдельные рассказы переводились на французский, немецкий, словацкий, болгарский и финский языки. Именно короткие тексты принесли автору известность.
Новая книга рассказов Романа Сенчина «Изобилие» – о проблеме выбора, точнее, о том, что выбора нет, а есть иллюзия, для преодоления которой необходимо либо превратиться в хищное животное, либо окончательно впасть в обывательскую спячку. Эта книга наверняка станет для кого-то не просто частью эстетики, а руководством к действию, потому что зверь, оставивший отпечатки лап на ее страницах, как минимум не наивен: он знает, что всё есть так, как есть.