?»; тот же, кто фактически тем же днем, ровно в тот миг, когда Коди подходил к Уотсону, сидел в собственной своей могиле в пальто, в пустом нетопленом субботнем классе Средней школы Западного Денвера и мили не будет через весь город, чело его в руке, а пыль от грифельной доски плыла по-над октябрьскими пламенами в углу, где прислонен шест для отворения окон, где по-прежнему было написано мелом после вчерашнего урока (по Американской Лит-ре) «Когда во дворе перед домом цвела этой весною сирень»
[18], сидел да изображал задумчивость перед всякими учителями и даже детворой, что пробегали по коридору, причем с некоторыми он прямо перед этим фактически перешучивался (бросал немощный кособокий пас поперек дневной лужайки, пока спешил от «студебеккера» к делам), сидел теперь бездвижно в притворстве вспоминанья, с суровою дотошностью, точной даты чего-то, что закупоривало ему весь день, левое запястье поднято быстро глянуть, сколько времени осталось, уже вылепилась насупленность аккомпанемента, ящик с бланком меморандума выдвинут на изготовку лететь в тот же миг, когда он, решая, шлепнул по столу, хотя на самом деле захлебнувшись от утраты, давится потерей, думая о любви, любви, любви, что пропустил он, когда лицо его было худо и свеже, надежды чисты. О старение! О изможденный уродливый вурдалак – тлен жизни! Начал жить сладким деткой, под отцовской крышей веря во всё; оттуда, погруженный и одураченный, перешел к маске раздраженной плоти, называемой лицом, но не тем лицом, на которое надеялась любовь, и к той душе отвратного скорбящего призрака, что ныне бредет, содрогаясь, через кошмарную жизнь, засоряя собою землю, умирая. Ах но ладно, Эрл Джонсон хотел швырнуть Коди пас, а Коди бросил ему вызов и сказал: «Беги с мячом, и поглядим, не подсеку ли я тебя еще до того, как ты достигнешь того „студебеккера“, у которого человек стоит»; и Джонсон рассмеялся, потому что повсюду был (абсолютно) выдающимся бегуном (в школах, лагерях, на пикниках), в пятнадцать мог сделать сотню за 10,9, скорость легкоатлетической звезды; стало быть, сорвался, не вполне осознавая, что́ он тут содеял, предоставляя Коди эти психологические возможности и оглядываясь на него, подначивая: «Ну давай, давай, за чем дело стало?» И так вот Коди яростно, словно бежал, спасая свою жизнь, не только догнал его, но даже когда Джонсон наддал скорости в идущей от всего сердца осознающей гонке, нагнал его легко, в чистом своем возбужденье, с неимоверной своей несравненной грубой атлетической силой мог пробежать сотку за почти десять чистыми (на самом деле и без балды), и печальная, отдаленная подсечка случилась в поле, на миг все увидели, как Коди горизонтально блокирует в темном воздухе, а шея его бычит вперед в доказательство, голова опущена, почти как мертвый склоняет голову свою, самодовольно и жизне-свершённо, но еще и так, словно он хмыкает в рукав пиджака на Джонсона, которого-сейчас-размажут, руки распростерты, в подсечном захвате, которые, покуда он висел подвешенным в этой мгновенной фиксации глазом, простерты были с особого рода невыразимой свирепостью, что всегда так удивляет, когда видишь, как она выпрыгивает из приличных костюмов людских во внезапных тротуарных драках, космополитический ужас ее, будто дерутся магнаты кино, это дикарство взрывно уж выпрыгивает из нового костюма Коди с той же яростью подкладных плеч и вздутых рук, однако тех рук, что еще и распростерты с невыразимо немой напророченной и глубокой скромностью, вроде как у поникшего главою Христа, выстрельнутого из пушки на крест ни за что, в муках. Хрясть, Джонсон блокирован; Джастин Дж. Мэннерли выкрикнул: «Чего ж на дороге-то не попробовали, у меня в машине лопата» – никто не заметил, даже когда он отъезжал; и Коди, как и Джонсон с коленями всеми в синяках и драных штанах, установил свою первую позицию лидерства в знаменитой банде Тома Уотсона.
Давным-давно на красном солнце – этот ух-безумный Коди, чья история это и есть, берегись.
Целая шобла печальных и любопытных людей и наполовину мрачных пиналась по сорнякам в обычных городских развалинах поля у Восточной Колфэкс-авеню, Денвер, октябрь 1942-го, с полураздраженными выражениями на лицах, гласившими: «Тут все равно что-то есть». Дрянь в зарослях была старой картой, бумажкой от «Мыла Кашмир», донной стекляшкой от разбитой бутылки, старой использованной батарейкой от фонарика, листком, драными клочками газеты (кто-то сохранил себе вырезку, а потом порвал), безымянными картонками, безымянными плетенками из сена, картонными кожухами от электролампочек, оберткой от старой жвачки «Курчавая мята», крышкой от коробки с мороженым, старым бумажным пакетом, сорняками с мелкими скукоженными лавандовыми побегами и листочками, как у Руссо, но октябрьски заржавленными – старым целлофаном – старым билетом на автобусную пересадку, странной гофрированной картонкой из ящиков с яйцами, камнем, кусками бурого стекла от пивных бутылок, старой сплющенной пачкой «Филлипа Морриса» – корни сорняков были лиловатого цвета борща и покидали свалявшуюся грязную землю, как мучимые песьи хуи вылезают из мошны – палочки – кофейный контейнер – и пустая пинтовая бутылка калифорнийского хереса марки «Пять звезд», выпитого старым алкашом дороги, когда все было не так мрачно.
