Вид на рай - [23]

Что ж, я могу понять ее. Но тем не менее… она явно промахнулась и не разгадала существенное в происшедшем. Она обратила внимание на чисто физическую сторону свершившегося, просмотрев целостность, глубину и взаимосвязь явления. Но опять, если рассуждать по-справедливому: это не в первый раз ей пришлось выслушивать подобные сообщения о своем муже. Он был и остался юбочником. Но… Она не поняла, что этот случай — всего лишь игра воображения, невинная шутка, развлечение. Что же в действительности произошло? Мимолетная встреча двух мускульных частей двух тел? Приблизительно как дружеская встреча на ринге в двоеборье. На этом зыбком основании она выстраивает такое… городит целый огород… Она расправляется с прошлой своей жизнью одним махом, из-за пустяка рвет то, что было создано совместно годами. Определяет судьбу своего сына, разлучив его с отцом. Как же так можно поступать? Ведь взять беременность, сколько она длится! Девять месяцев она носила под сердцем малышку Томаса. Теперь она принесла сына в жертву. Чему? Кому? Потому что несколько килограммов мяса соединились на 90 секунд? Господи, помилуй, может, и этих секунд-то не было и в помине! Мы только знаем, что она взяла в руку его член! Ну и что? Какой нелепый способ коверкать себе жизнь! Я рассмеялся коротким таким смешком, или точнее, хихикнул тихо. Опять дурно проявил себя, рассуждая подобным образом. Но мысль какая великолепная! Муж Лены Ольсен идет в туалет, чтобы испустить несколько капель водицы. Бывшая сокурсница случайно оказалась на месте. Ее совершенно невинная затея посмотреть, как он мочится. Игра в подглядывания. Его недоумение по поводу неожиданной эрекции. И получается в итоге: женщина, берет в руку его половой орган, выглядит так, будто она хочет приветствовать маленького ребенка. И тут он не сдерживается! Все платье сверху обрызгал, испортил! Но все равно, разве это несчастье, трагедия? Глупость несусветная! Яйца выеденного не стоит! Но за дверью туалета валяется, само собой разумеется, пьяный в стельку трепач, который все переиначивает по-своему. И свое сочинительство он, конечно, немедленно доставил Лене Ольсен, а она, оскорбленная, не разбираясь и не задумываясь, постаралась возвести (естественно, в рамках дозволенного, но достаточно широко) этот случай до мировой катастрофы.

Господи, Боже мой, за что мы, люди, терзаем друг друга! Кто был этот пьянчуга? С полной симпатией и с полным сочувствием отношусь ко всем участникам этой истории, но только не к нему… Прощелыга! Между прочим, вероятнее всего это была женщина. Сплетница первого класса, змея подколодная с ядовитым жалом!

Я вдруг проголодался. Пошел на кухню, чтобы приготовить что-нибудь поесть. Чайник с чаем, большой стакан холодного молока и четыре кусочка хлеба. И я думал, когда нарезал себе четыре кусочка хлеба: забавно, как привычки правят нами. Сколько помню себя, каждый вечер я готовил себе точно такое же меню. Мама, напротив, никогда не ела по вечерам, утверждая, будто спит неспокойно, если съест немного, пусть небольшой кусочек после обеда (хотя именно к послеобеденному кофе у нее всегда были в наличии вафли или кексы). Со мной все было иначе. Ужин, который я съедал в одиночестве за кухонном столом, стал для меня ритуалом, которого я твердо придерживался и не по принуждению, а по своей доброй воле. Когда мама была еще жива, она нередко стояла в дверях и молча рассматривала меня, но никогда не мешала мне в моих вечерях… за это я ее очень уважал. Я понимал ее. Она была матерью, ей было интересно увидеть, как ее мальчик ел, «впихивал в себя кусок за куском»; и она часто улыбалась мне нежно, слегка робко. Нет на свете такой матери, которая не наслаждалась бы видом своего кушающего ребенка. Питание означает для нее рост и здоровье ее малыша, каждый кусочек хлеба превращался в ее союзника. То, что шло на пользу ребенку, развивало его физически, шло и ей на пользу, успокаивало душу, заставляло забыть — пусть на время — о возможных болезнях и даже смерти.

Всегда четыре ломтика. Всегда один и тот же сорт хлеба — «кнайп». Пусть не всегда свежий, но всегда только кнайп. Выбор бутербродов тоже был раз и навсегда установленным правилом. На завтрак я, правда, иногда позволял себе экспериментировать, вернее сказать, варьировать. Когда я тянулся рукой, чтобы достать с полки банку с шоколадным муссом, случалось, что я внезапно и невпопад, по непонятным причинам (и часто в бешеном темпе) хватал стеклянную банку с медом или кувшинчик с малиновым вареньем. Я думаю, что все это происходит от постоянного, не покидающего меня раздражения. Во всяком случае, я давно уже заметил в себе повышенную возбудимость именно в утренние часы. Начинаю как бы метаться, вести себя странно, импульсивно. Ни с того ни с сего, например, хватаю не свою, а мамину зубную щетку. Или, одеваясь, натягиваю носки с такой зверской силой, что они моментально рвутся, а в пальцах появляется боль. А когда наступил этот трудный переходный возраст, так и того хуже! Хорошо помню, как каждое утро появлялось необъяснимое желание — хотел убить маму. Только войду на кухню и увижу ее худую шею или нежный лоб, где под кожей виднелись две тонкие артерии, так словно дьявол сидит во мне и шепчет: убей ее, Эллинг! Прикончи ее! Сумасшествие одно! Само собой разумеется, я так не думал. Я очень любил ее. Ничего извращенного в этой любви не было. Она просто была моей мамой, она родила меня. Она была мягкой и нежной, заботливой, и я любил ее. Мы жили вдвоем, только мы — она и я. Однако, все равно, каждое утро во мне все кричало.