Вице-консул - [41]

Она смотрит в сторону моря, она забыла. Откуда же этот страх? Чарльз Россетт уже улыбается. Усталость, думает он.

Небо проясняется – низкое, серое с оранжевым отливом, как в зимние сумерки. Слышится пение – то же пение, что давеча на берегу. С полным ртом сырой рыбы – она поет. Ее пение разбудило Анну-Марию Стреттер, которая, должно быть, и сейчас, в эту самую минуту, слышит его с аллеи, где он ее оставил. И вот первое воспоминание прошедшей ночи, цветок на длинном стебле – бродит, что-то ищет и ложится на песнь попрошайки.

Он возвращается. Она, спиной к нему, идет прямо к лагуне и погружается в воду, очень, очень осторожно, вся целиком. Только голова виднется. В точности как буйвол, она плывет, неправдоподобно медленно, плывет. Он понимает: это охота.

День отступает. Солнце над островом, повсюду солнце, над залитым светом телом спящей девушки, но и над теми, что попрятались в тень своих комнат и тоже спят, кто здесь, кто там.

* * *

В этот вечер в клубе вице-консул говорит директору:

– Мы с моим приятелем из «Призюник»[ Сеть дешевых универсальных магазинов во Франции. (Примеч. перев.)] не доверяли друг другу секретов.

– С тем, что вас выдал, месье?

– Точно, с тем самым, который сказал инспектору в «Призюник», что это не он, а я украл пластинку. Потом он написал мне: «А что я должен был, по-твоему, делать? Мой отец убил бы меня, и к тому же мы ведь не были настоящими друзьями, секретов друг другу не доверяли». Я долго думал, еще и сейчас иной раз задумываюсь, какие же секреты я мог бы ему доверить.

– Месье, это был я, я украл диск.

– Как все запутано, директор.

– Замнем, месье. Продолжайте. Лично я предпочел бы воскресенье у «Папаши Фритюра».

– У меня нет предпочтений, – отвечает вице-консул. – Но вы правы, харчевня «Папаши Фритюра», наверно, и впрямь то самое, что трогает сильнее всего.

– Я думал, что «Папаша Фритюр» – это я, месье?

– Нет. Воскресенье у «Папаши Фритюра», воскресный день на исходе, наступает время чая, остался всего лишь час, не больше, моя мать уже смотрит на часы, а я говорю только одну фразу. Какую?

– Что вам хорошо в Аррасе.

– Совершенно верно, директор. На дворе февраль, вечер сгущается над Па-де-Кале, я не хочу пирожных, не хочу шоколада, я хочу, чтобы она оставила меня там.

– Ваши школьные успехи, месье?

– Блестящие. Тем не менее нас исключили.

– А венгерский доктор?

– Я к нему расположен, он дает мне деньги, банкноты по пятьсот франков. Мне лет пятнадцать. А вы?

– То же самое, месье.

– Воскресенья, – продолжает вице-консул, – сколько родителей таскают за собой детей, растущих в пансионах, по бесконечным воскресным дням, их легко узнать по великоватому пальто, по темно-синей фуражке, по глазам, которыми они смотрят на своих всегда по-воскресному принаряженных матерей.

– Как все запутанно, месье. Воскресенья вы проводите в Нейи?

– Совершенно верно.

– Месье, мы пьяны, где ваш отец?

– Где хочет, директор.

– А ваша мать?

– Моя мать стала красивой, пока я был в Аррасе. Венгерский любовник оставил нас на время одних, он прохаживается взад-вперед по дороге, замерз, окоченел, а я снова завожу все ту же песню: умоляю, оставь меня в Аррасе. Любовник возвращается, окоченевший. Моя мать говорит: выходит, много даешь детям или мало, все равно результат один? Он отвечает, что результат и вправду один, они ведь сами не понимают, чего хотят. Я ухожу.

– Куда?

– Куда хотите, месье; какая все-таки тоска!

– Точно. Вы так и не сказали, почему хотели остаться в пансионе, месье.

Он не отвечает на вопрос директора клуба. Директор наклоняется к нему и смелеет, смелеет, потому что, скорее всего, последние дни доживает вице-консул в Калькутте.

– А после Монфора, ну же, месье, одно словечко.

– Ничего, судьба, как говорит моя мать. Я варю на кухне яйцо всмятку и, наверно, размышляю, не помню о чем. Моя мать уезжает, директор. Она стоит у пианино в голубом платье и говорит: я хочу начать жизнь заново, а здесь, с тобой, во что я превращусь? Продавец грампластинок умер. Она осталась в Бресте. Тоже умерла. У меня есть тетка в квартале Малерб. В этом я уверен.

– Но о Лахоре, месье, одно словечко, ну же.

– О Лахоре? Я уже знаю, что делаю, директор.

– Поди пойми хоть что-нибудь в людях, месье.

– Тетка из Малерба ищет мне жену. Об этом я рассказывал? – Директор отвечает, что нет. – Она ищет мне жену.

– Вы не против?

– Нет. Она найдет мне жену, не уродину, скорее даже красивую, в вечернем платье. Как ее будут звать, я точно не знаю, но Николь, Николь Ноль вполне подойдет. Прибавление случится на первом году. Роды пройдут нормально. Вы представляете, директор?

– Представляю.

– Вот она читает во время родов Пруста – розовая в затрапезе розовой, с розовыми щечками. На ее лице написан испуг; глядя на меня, она боится, бедная гусыня из Нейи, белая гусыня.

– Вы ее любите?

– Расскажите мне об островах, директор.

Директор клуба рассказывает еще: что «Принц Уэльсский» похож на палубу океанского лайнера, что там всегда тень за тяжелыми гардинами, приглушающими свет. И прохладный плиточный пол. Есть пристань, можно взять напрокат шлюпку и прогуляться к другим островам. Когда штормит – вот как сегодня, ведь начинается пора летнего муссона, – остров полон птиц. Они сидят на манговых деревьях, пленницы острова.